Иван Курчавов - Цветы и железо

Перед тем как отбыть на станцию Низовая, Мизель решил вызвать к себе помощников коменданта. Хельман послал за Муркиным и начальником полиции.

Штурмбаннфюрер преобразился. Золотое пенсне изящно прилепилось к носу, а из-под прилизанных волос на голове виднелась отмассажированная щеткой розовая кожа. Он как бы стал олицетворением неприступности и величия, и даже Хельман смотрел на него уже не с той непринужденностью, как утром, когда они допивали коньяк. Как мило текла тогда беседа!.. Сейчас Хельман опасался одного: а вдруг Муркин и начальник полиции похвалят его, военного коменданта? Русские хвалят представителя германского военного командования — что может быть хуже для такого представителя? Он опять не доверял Мизелю и перебирал в памяти вчерашний разговор: не сболтнул ли чего лишнего? Муркин по случаю ответственного визита оделся в черный старомодный сюртук, и Хельман брезгливо морщил нос, осязая резкие запахи: несло луком, нафталином и тройным одеколоном. Маленькие губы Муркина вздрагивали, словно он сосал конфету.

— Вы довольны своим постом? — спросил Мизель и так посмотрел на Муркина, что даже Хельману стало не по себе.

— Весьма и весьма, ваше высокоблагородие, — ответил Муркин и низко, с достоинством поклонился.

— Вас привела к нам идейная ненависть к большевикам или что-то другое?

Вопрос был лишним, Хельман заранее знал, что ответит Муркин, он уже не раз говорил на эту тему с городским головой.

— Идейная! С большевиками у меня всегда были разногласия, и я всю свою сознательную жизнь их ненавидел. Ваше высокоблагородие, мой отец был действительным статским советником, это равно генералу. А кем стал я? Бухгалтером! Зарабатывал меньше грязного каменщика. За взятку получил должность продавца в пивной! Разве это занятие для дворянина? Ненависть к большевикам умрет вместе со мной, ваше высокоблагородие!

— Какого вы мнения о начальнике полиции?

— Как вам сказать? Бывал он и в почете у большевиков, его ведь никто не преследовал, как меня за мое дворянское происхождение. Его карьеру загубил бахус, ваше высокоблагородие!

— Что, на ваш взгляд, надо сделать, чтобы весь народ направить на борьбу с большевизмом? — спросил Мизель.

— Церковь открыть, ваше высокоблагородие, соскучился народ по вере христовой. Неплохо объявить программу.

— Церковь открыть можно. — Мизель недовольно поморщился. — А какую программу?

— Что будет в России? Очень это нужно, ваше высокоблагородие!

— В России будет германская армия! — властно произнес Мизель. — До тех пор, пока не испарится большевистский дух, а может быть, и дольше!

— Понятно. Благодарим, ваше высокоблагородие.

Мизель небрежно сказал «идите» и, выждав, когда захлопнется дверь за выкатившимся Муркиным, весело захохотал.

— Клоун, честное слово, клоун! — говорил он, сняв пенсне и протирая слезящиеся от смеха глаза. — «Программу»! Привезти батюшку-царя на российский престол или устроить что-то вроде либерального правления а ля Керенский. Ох и клоун!

— Если разобраться в его предложении трезво, Гельмут, то в нем что-то есть. Пусть не рациональное зерно, а крупинка этого зернышка. Почему нам действительно не объявить что-то вроде программы. Какая-то часть русских тогда может пойти за нами, а не за Огневыми.

— Не смеши меня, Ганс! — Мизель замахал рукой. — Сколько в Шелонске расстреляно?

— Двести евреев и примерно столько же просоветски настроенных.

— Вот и вся «программа»! И еще столько расстреляешь, и еще! Ведь победители-то мы, а победителей не судят! У побежденных останется одно право — не иметь никакого права. А сопротивление — это явление временное, пока не падет Москва. После нашего парада в Москве таких, как Огнев, русские будут приводить к нам со скрученными руками.

— Ты, Гельмут, прав, — сказал Хельман, хотя в душе не соглашался с ним. Зачем попадать под подозрение?

Начальник полиции, средних лет мужчина с выбритым красным затылком и припухшей верхней губой, ходатайствовал о немногом: разрешить полицаям пользоваться барахлишком арестованных, тем, что не потребуется для нужд немецкой армии. Он заверил, что в отношении большевиков рука у него не дрогнет. А что касается городского головы, то сказать можно так: труслив, мечтает об имении, желал бы стать богатым помещиком, работает не за совесть, а за страх.

— Ну, Ганс, я тебя поздравляю! — сказал Мизель, когда начальник полиции покинул кабинет. — Шуты! Впрочем, умнее и не нужно. И то, что они ненавидят друг друга, превосходно!