Захар Прилепин - Война

– Да кто там? Петрован… ты, что ли?

– Да я, я… Кому ж еще…

– Чё дак… путаешься? Ай ход забыл?

– Дак иду. Вот он я!..

В мерклом, безоконном застенке Герасим дожидался его в своей кровати, нетерпеливо приподнявшись на локте. Он был в исподней рубахе, бледно-желт иссохшим лицом, оснеженным на скульях и подбородке сивой недельной небритостью. Петрован неловко поддел под Герасима руки, обнял его, как если бы то был мешок с чем-то, и, сам сбившись с дыхания, поздравил с ветеранским праздником.

– А рази не завтра? – усомнился Герасим, обессиленно отвалясь на подушку.

– Не, братка. Седни аккурат девятое число. В районе прям на домах написано. И флаги кругом…

– Ага… Может, и так… А я лежу тут, в застенке… Только мухи и гундят… Деньки стороной обегают, без меня обходятся. Намедни будильник, и тот итить отказался… Вконец свое истикал… Дак и я тоже…

– Давай посмотрю, – предложил Петрован, еще умевший ладить часы, правда не дюже мелкие.

– А-а… – Герасим прикрыл темные, отяжелевшие веки. – Теперь и ни к чему… Часом больше, часом меньше… Тут, без окон, все едино: што день, што ночь… – и, взяв с приставленной тумбочки ложку, позвякал ею по белой эмалевой кружке.

На стук объявилась настороженная Евдоха.

– Чё тебе?

– Как это – чё? День Победы нонче! Вон и гостьва пришла – Петр с Иваном. У тя нету ли маленько? От Степки, кажись, оставалось?

– Осталось, дак на дело: когда чё заболит…

– Вот и давай…

– Дак тебе низя! – воспротивилась Евдоха.

– Ладно – низя. Не твое дело.

– Как же – не мое? А за «скорой помочью» кому бечь? К телехвону? Четыре версты до сельсовету. Тот раз побегла, а там – замок, работа кончилася. Благо Митрохин малый на мотоцикле попался, домчал до станции. Дак чуть не обмерла рачки сидеть. А он, блудень, как нарочно – по кочкам да по калюжам… Ужасть чево натерпелася…

– Ладно тебе маневры делать, зубы заговаривать. Ить же сказано: День Победы! Чево ишо говорить? Тут не можешь, а – надо… Огурчиков-помидорчиков тоже подай…

– Май на дворе – какие огурчики?

– Ну чево найдешь…

– Да чё я найду-то? Али не знаешь? Ждите, картохи наварю. А то вон Петрован «ноликов» принес… Целую снизку.

Козюлилась-козюлилась баба, а чуть спустя, сгорнув с тумбочки аптечные пузырьки и все остальное ненужное, принесла миску квашеной капусты, перемешанной с багряными райскими яблочками, подала в глиняной чашке рыжичков в ноготь, так и оставшихся оранжево-веселыми еловичками, потом – тертый хрен, запахом затмивший и квашеную капусту, и бочковые грибки. Уж больше и ставить некуда, но, потеснив посудинки на самую середину тумбочки, Евдоха водрузила жаркую сковороду с шепеляво говорившей глазуньей. И лишь после всего внесла сразу на обеих ладонях, как бы притетешкивая на ходу, бутылку «Стрелецкой степи», располовиненную еще сыном Степаном, нечаянно нагрянувшим зимой из своих Челнов по случаю командировки.

– Можа, петуха изловить? – предложила Евдоха, недовольно оглядывая в пять минут сотворенный стол. – Все равно не нужен пока: клухи уже с цыплятками, а яйца и без петуха сгожи… Да я б и зарубила, а только забежал кудысь, гуляка…

– Куда ж с добром! – остановил Петрован бабий пыл. – И так ставить некуда. Вон сколь всего!

Правда, в доме не оказалось хлеба, но Евдоха и тут выкрутилась, не сплоховала, а принесла Петровановы «нолики» и зацепила за шишку Герасимовой кровати.

– Ну, брат… – торжественно вздохнул и недосказал Петрован и, ерзнув, пододвинулся вместе с табуреткой поближе, половчее. Он осторожно, будто опасную мину, приподнял бутылку и медленно, бережно наклоняя, тонко разлил по шестигранным, на долгих ножках, ста– ринным рюмкам, еще звеневшим, поди, на Герасимовой свадьбе, нечто полынное, взаправду стрелецкое и степное.

– Ну, – повторил Петрован, озабоченно вглядываясь в Герасима. – Вставай давай, што ли… Рано тебе еще…

– Да где уж… – полулежа на правом боку, Герасим дрожливо приподнял свою долгую хрупкую рюмку, похожую на балетную барышню. Задумчиво глядя на золотистый налив вина, охваченного хрустальными гранями, мерцавшими в полусвете каморы, он трудно, одышливо изрек из своей напряженной глубины: – Што теперь… Я не за себя поднимаю это… Мое все проехано… Больше хотеть нечево… Я за неприбранные кости… Вот ково жалко…

Отдыхая, он помолчал, подвигал сопящими под рубахой мехами и, умерив дыхание, тихо продолжил:

– Перед глазами стоит… Упал в болотину и затих… Мимо пробежали, прочавкали сапогами – не до него… День лежит, неделю… Никово… Вот и воньца пошла… Муха норовит под каску, к распахнутому рту… Потом села ворона, шастает по спине туда-сюда: ищет мяснова… Набрела на кровавую дырку в шинели, долбит, рвет сукно, злится, отгоняет других ворон… Ночью набредет кабан, сунется рылом под полу, зачавкает сладко… А там само время съест и сукно, и металл… И забелеет череп под ржавой каской, осыпятся ребра, подпиравшие шинель… На том месте опять ровно станет… Молодая березка проклюнется скрозь кострец… А любопытный волчок отопрет в чащу сапог, чтобы там, в затишке, распознать, што внутри громыхает… Как зовут его, этого солдата, откудова родом – уж никто и никогда не узнает…