Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

Когда война началась, стали прилетать и бомбить немецкие самолеты, мы думали, что в самолетах сидят фашисты, а рабочий класс Германии ждет удобного момента, чтобы нанести решающий удар по фашизму. Стали появляться беженцы и раненые красноармейцы, рассказывать о виденном и пережитом. С каждым днем надежда на рабочий класс Германии угасала и, наконец, исчезла вовсе, а потом понятия немец и фашист объединились.

Скарре оказался не немцем, а латышом и эвакуировался в Сибирь. Вскоре в город пришли фашисты, но мы, еще желая найти хоть какое-нибудь утешение, вглядывались в них, пытаясь отыскать хоть маленький признак сочувствия и братской солидарности. Но безуспешно. Выглядели они уверенно, спокойно и воинственно, очевидно, готовые к завоеванию всего мира.

Когда установилась оккупационная власть, с этим вопросом было покончено навсегда. По улицам водили колонны наших пленных солдат, их конвоировали молодые солдаты вермахта и отстающих совершенно буднично, по-деловому, пристреливали, а в движущийся сзади грузовик складывали трупы. Немецкие солдаты делали это без эмоций, как неприятную, но необходимую работу, похожую на подметание улицы дворником.

Расстрелы военнопленных, затем евреев, и сразу же периодические казни в различных районах города через публичное повешение с табличками на груди, начавшийся угон молодежи на работы в Германию, все это окончательно утвердило нас в том, что все немцы — фашисты. Приказы военного коменданта с постоянными угрозами расстрела привели к тому, что на улицы мы выходили очень рано и старались пробраться от двора ко двору или от одного угла улицы к другому так, чтобы не встретить немца.

Заборы между дворами были разобраны на топливо и только между нашим домом и домом № 27, где жила Эльза Фридриховна с братом, стоял невредимым:

— Если вы тронете этот забор, я скажу брату, и он вас застрелит, — предупредила нас наша соседка-фольксдойче так же буднично, как будто обещала надрать уши.

Но была и неожиданная встреча с немецким шофером на дороге в Сурско-Литовское зимой 1942-го, о которой я рассказал ранее. А летом того же года случай с немецким майором Михайликом, не сдавшим нас в гестапо и даже не рассказавшим об инциденте родителям Юры.

Эти случаи откладывали в глубине сознания маленькую надежду, что не все немцы фашисты и сволочи. Но как их распознать?

В январе-феврале 1943-го все стало резко изменяться. Сталинградская победа, очевидно, заставила многих задуматься о грядущем возмездии. Оккупационный режим оставался таким же, но солдаты и даже офицеры, прибывающие с фронта, вели себя иначе. Были случаи, когда они спасали от угона в Германию и даже от верной гибели.

Ранее я уже рассказал о фельдфебеле, спасшем нас от расстрела за двенадцать часов до прихода наших. Я долго вспоминал его и уже, будучи в армии и в Германии, надеялся, что вдруг встречу, — бывают же такие неожиданные случайности.

Первых пленных немцев — двух шоферов на углу улиц Чкалова и Артема, я увидел 25-го октября 1943-го. Они покорно шли вместе с разведчиками, не проявляя никаких эмоций, пока их не сдали в формируемую группу из 20–25 человек на улице Шмидта. Позже наблюдал за работой пленных на строительстве переправы через Днепр. И никаких контактов.

В январе 1945-го в Восточной Пруссии через наши руки прошло много немцев, которых мы брали в плен. Первый допрос по существовавшей в то время схеме проводил Александр Половинкин или я. Записывали их показания и тут же отправляли в штаб полка вместе с протоколом допроса. Делалось это быстро, и времени на лирические отступления не было. Но некоторые впечатления все же остались.

Конечно же, все они волновались, будучи уверенными, что их немедленно расстреляют после того, как они ответят на вопросы. Некоторые даже спрашивали об этом. Когда им объясняли, что они пойдут в лагерь военнопленных, где проверят их причастность к преступлениям и, если они их совершали, будут судить, многие успокаивались. Больше всех волновались молодые солдаты последних призывов.

Мы с ними не церемонились, они были врагами, солдатами армии, с которой мы сражались, но никогда не издевались, не били, а если было чем, то и подкармливали и перевязывали раны.

Генерал, которого выхватили из машины, потянул руку к пистолету, но его так швырнули в сугроб, что оторвали кобуру вместе с пистолетом. Он возмутился, напомнил нам, что он все-таки генерал, хоть и пленный, попросил обращаться с ним вежливей. Как бы они ни выглядели, грязные, обмороженные, завшивленные, голодные — никогда наши солдаты не относились к ним так, чтобы ущемить их человеческое достоинство или унизить. Так было — это я видел собственными глазами. И это нашло подтверждение через много лет.