Юрий Туманов - Вас сейчас расстреляют…

— Теперь какую?

— Крайнюю слева.

Куркин только глянул через левое плечо. И через то же плечо лег пистолет. Выстрел. И нет бутылки крайней слева.

— Какую?

— Справа крайнюю.

Вправо повернул голову Куркин, а пистолет перекинул через то же левое плечо, так и стоя спиной к болотцу. Выстрел. И правая крайняя вдребезги.

Куркин выщелкнул обойму, вставил недостающие патроны, вбил ее в рукоятку и, не глядя, кинул пистолет в кобуру.

— Подучи, комбат! — встал перед ним по стойке «смирно» Прадий. — Не дай помереть от зависти.

— Жду на батарее, — щелкнул тот каблуками. И зашагал, зашагал к строю, по-журавлиному переставляя сверкающие сапоги.

И тем же циркульным шагом пошел в другую сторону Прадий. Шаг тот же, а блеска нет. Да, кто сравнится с натренированным строевиком лейтенантом Куркиным, хоть он и второй раз возвращается из госпиталей после тяжелого и легкого ранений.

На правом фланге третьего батальона стоит, сжав кулаки, его командир, лейтенант Карасев. Тоже в чистой и хорошо выглаженной ординарцем гимнастерке. Но строю он свой. Никто даже не замечает во что он одет. Его видят привыкшими глазами. Таким, как в поле — и в глине, и в земле, и в порванной осколками телогрейке, под пулями — всюду, где были роты. Ему хоть свисток нацепи, хоть в габардин одень, хоть во что — свой он, из ихнего ряда.

Что ж я его не застрелил — мается Карасев — Что б мне не палкой махать, а по совести поступить.

Не нравится ему, раздражает весь сегодняшний спектакль, замешанный на крови. И все эти, на испуг рассчитанные приемы — рытье могилы для живого, на виду у всех, носилки для будущего трупа — все не нравится.

Кого пугают — косится Карасев на строй батальона — Кому грозят?

Взгляд комбата перебегает от лица к лицу. Разведчики — Ковалев… Поликарпов… Новиков…, пулеметчик Фокин, взводный Фенеши… Это их хотят напугать носилками, их предостеречь от измены Родине? Тьфу, плюет он под ноги.

Дальше и дальше скользит взгляд комбата по строю. Однако малоизвестных лиц, особенно из последнего пополнения, больше. Но все равно, не надо считать их нестойкими людьми. Учить надо. Грамотно воевать надо. А это вот, не надо, ни к чему.

Весь полк знает, что происшествие с Заставским случилось в окопах батальона Карасева. И ему известно, что все это знают. Да толкуют по-разному, больше вкривь и вкось. К каждому не подойдешь, не расскажешь, как оно было и что. И еще больше не по душе то, чем должно закончиться сегодняшнее утро, завершить то, что началось месяц назад в окопах его батальона, ночью, которая так хорошо началась.

Что ж я его не застрелил? — сжимая до скрежета зубы, хмурится на левом фланге комбат сорок пять, лейтенант Железняков — командир лучшей батареи полка, прославленной батареи, развернувшейся слева от него, двумя литыми рядами.

Заставский его боец. И жаль ему его. И муторно на душе.

Месяц назад застрелил бы его без сожалений. И был бы прав. Месяц назад ненавидел его. Сегодня жалеет.

И батарейцы жалеют. Те самые, что больше месяца назад, бывало, поколачивали Заставского, материли, презирали.

Голодной весной сорок второго года особо он всем опротивел — недавно хвастливо тыкавший каждому в нос, что он образованный, техник, что у него в Донбассе, в подчинении было до сотни таких, как они. А теперь съежившийся, заросший грязью, отупелый.

Но и то, бывало, жалели его бывшие колхозники и мастеровые.

— Пойди, дай пожевать технику, — посылал сержант Мартыненко кого‑нибудь из своего расчета, пока еще была еда. Хоть и в обрез, но была, — не дай бог дуба даст.

— Спасибо, — из какого‑нибудь дальнего угла открывал тот навстречу дающему ярко светившие на темном, закопченном лице глаза. — Спасибо. Кушать очень хочется.

И протягивал грязную руку. Цепко хватал принесенную еду.

— Заставский, комсомольцев бы постыдился, — упрекал его парторг батареи. — Нас, членов партии, на всю батарею осталось четверо. Глянул бы на себя в зеркальце.

Бывало, на день другой Заставский отмывал до бела лицо и руки. Ходил, как все, подтянув ремень, колол дрова, носил воду, стоял на посту у орудия. Но кончались эти дни и опять мутнели его глаза, обвисал ремень, отлетали пуговицы на ватнике и крючки на шинели, снова он становился малоподвижен, вял, забивался в угол землянки, сидел там, скорчившись в три погибели.

Только на кухню Заставский любил ходить. И далеко, бывало, и скользкими, грязными тропами. Первым вскакивал и хватал с гвоздя ведро, в которое повар наливал суп, или кашу на весь орудийный расчет.