Олег Хандусь Полковник всегда найдется

Я уже говорил, что он с удовольствием рассказывал о себе. Родители его остались в Кронштадте. Отец — суровый мужик, капитан первого ранга, замкомбриг. Даже и пальцем не пошевелил для спасения сына от армии, когда пришел срок. Он хотел, чтобы тот поумнел, но потом, очевидно, смягчился. Из ухоженной, благословенной Германии нас перебросили в эту забытую богом страну. И Славику дважды за службу удавалось вырваться в отпуск, причем оба раза, как говорили наши штабисты, по вызову Ленинградского военного округа. Так что Коняга был не таким уж простым и бесхитростным малым, каким порою любил прикинуться.

Да, черт бы подрал эту забытую богом страну и нас вместе с нею! Прошло десять лет, а мы всё оглядываемся назад и с надеждой смотрим туда, откуда восходит солнце. Мы слышим опять заунывный голос муллы, протяжно зовущий к утреннему намазу, и словно пытаемся понять наконец, что же там с нами было и как нам жить дальше... Прошло десять лет, пора уж забыть — да и лучше бы забыть! Ведь крест ждет того, кто возьмет на себя грех всего мира. Война — это грех всего мира, но я не хочу на крест. Я не хочу быть спасителем, я ничего не хочу; только бы жить простым человеком.

— Понимаешь, чтобы возвыситься над людьми, надо совершить какую-то подлость!.. — сказал вдруг Коняга дня через три, как уплыли по реке наши арбузы и дыни.

Солнце в этот полдень пекло нещадно. Прохладные лощеные скалы отодвинулись в прошлое, они уступили место зеленоватым предгорьям. Всю ночь мы тряслись под броней, перемещаясь на запад, и стаяли теперь в оцеплении. На прочесывание очередного населенного пункта вышла первая рота, а мы тем временем перекрыли все подступы к кишлаку; БТР наш стоял у дороги.

— Вот отец мой, — продолжил Коняга. — Он всю жизнь совершает подлости, это я точно знаю!

— Ну ты даешь, — усмехнулся я, запихивая в длинное резиновое ведерко с бензином свою завшивевшую одежду.

На досуге мы решили провести профилактику.

Коняга сидел раздетый на краю наспех вырытого окопа, только что разбросав по горячей броне свои куртку и брюки, выполосканные в бензине.

— А что, нет, что ли?! — Славик презрительно сплюнул. — И ротный сейчас скрежещет зубами...

— А что ротный-то?

— Ну как что... Не мы, а первая рота орудует там в кишлаке — прогадал он.

— Да, ты прав, прогадал...

Я вынул из ведерка с бензином тяжелый комок мокрой робы и, посильнее отжав его, принялся встряхивать.

— Все ему мало, — продолжил Коняга с обыкновенным для него равнодушием. — Здесь получает чеками, в Союзе зарплата идет, выслуга — год за два... Все ему мало, сволочь! Сделал-таки нас соучастниками.

— Гад, мародер, — поддержал я товарища, так же раскидывая по горячей броне отжатые куртку и брюки,

— Хотя, в общем, если так разобраться: мы все мародеры. Все мы обкрадываем родную страну.

Коняга потянулся лениво, достал сигарету из мятой пачки, а из лежащего по правую руку подсумка спички.

— Э! Ты потише с огнем там — хочешь поджарить нас заживо!

— А что тише-то? — Славик вынул изо рта сигарету и повернулся ко мне лицом. — Твои родители — что, не воруют?..

— При чем здесь мои родители?

— А вот при том. — Коняга многозначительно уставился в небо. — Что, кроме как мародерства и крови, мы ничего и не могли сюда принести.

— Это не наше дело.

Я спрыгнул с брони на землю и выплеснул из ведерка остатки бензина.

— А вшей кормить — это наше дело, — усмехнулся Коняга.

— Что ты все воду мутишь! Чего ты хочешь? — я обернулся, отбросив ведерко.

— Черт его знает. Правды охота; справедливости, знаешь...

— Не надо никакой справедливости! Вернемся домой, там все будет путем...

— А отвечать кто будет?

— За что?

— Да за то. — Коняга отвернулся поморщившись.

— Это не наше дело.

— А чье?

— Вон, ротный есть! И ублюдки повыше... Дерьмо собачье!

— Во! — Коняга повернулся ко мне. — Мы-то и останемся в дураках! — Он тыкал в свою тощую грудь указательным пальцем. — Ротный откупится: бытие определяет сознание — так нас учили! У ротного-то все будет схвачено.- Коняга усмехнулся и шлепнул меня по плечу.

— А у нас? — я пытался ему возразить. — У нас тоже все будет схвачено! Да нам выдадут такие бумажки, что не устоит никакой бюрократ! — я взглянул на товарища, Коняга согласно кивал.

— Бумажки, говоришь... За проданную душу — бумажки?..

— Ее никто и не продавал.

— Тогда и бумажкам твоим грош цена!

— Какая разница?! Привязался к этим бумажкам — Мы видели такое!.. Мы должны что-то сделать!.. Хочешь, я скажу тебе?