Олег Хандусь Полковник всегда найдется

Тогда почти никто вокруг не заметил, как человек в сером пальто свернул за угол дома — остановился, ноги его подкосились, тело рухнуло на мокрый грязный асфальт.

Оно запомнилось мне, это убийство, но особенно — сам человек, хотя я даже не знал его имени, не знал, как относиться к нему, потому что понятия не имел, как он жил: был ли у него дом, жена, дети... Возможно, если бы я знал это все, то написал бы хороший рассказ. О том, как темные сутулые люди обихаживают крохотные участки земли у подножий колодных вершин; к концу лета эти поля становились похожими на ломти пшеничных лепешек... И не раз приходилось видеть их, охваченных пламенем!

Рассказ также мог быть о том, как ноют грязные дети на куче пестрого барахла: они хотят есть... А ночью отворяется дверь и входят люди, прячущие свои лица. Называют себя защитниками ислама, обещают еду или деньги; порою хозяина лачуги они уводят с собою силой, уводят в горы... Либо на заре врываются парни с белыми лицами и красными звездами, переворачивая все вверх дном, что-то ищут. Они не находят оружия, они находят жену.

Да и мало ли причин, вынуждающих человека взять в руки оружие, некие металлические предметы, противные самой природе человеческой. Я уверен, так просто за них никто не берется, а война — штука такого рода, что и светловолосые парни с голубыми глазами ей нипочем... Тогда я не знал всего этого и врать не хочу; я только видел, как он умирал. Восемь лет его уже нет на свете, мое спасение — рассказать об этом.

Ротный пожелтел постепенно; это было весной, ранней и быстрой, во время нашего самого первого рейда. Он остановил вдруг колонну и вызвал меня по рации: приказал подобрать ребят понадежнее и выскочить с ними, когда он снова тормознет, уже возле отары. Ротный был именинником, я-то знал, надо было забросить пару барашков к нему в люк БТРа, в подарок; да, к пастуху направить двоих с автоматами, если тот окажется рядом, на всякий случай. Сам ротный уже не слазил с брони, распустил по обе стороны подбородка усы, некогда подпиравшие его переспелые яблоки-щеки, теперь они, увы, пожелтели, обвисли, и по глазам было видно — он болен. Хотя и подносил время от времени к своему обмякшему носу поздравительную открытку, вынимая ее из конверта с цветочками: такую — двухполовинчатую, с секретом, как будто махровую, — и что-то говорил о жене и о французских духах, и улыбался устало; на следующий день его увезли, но это случилось гораздо позднее, хотя было еще не особенно жарко.

А в тот злополучный полдень мы стояли в долине. Позади был кишлак, и довольно богатый: трое суток, пробираясь по горным дорогам среди диких отвесных скал, мы вообще не встречали жилья; но вот — дорога упорно пошла под уклон, поворот, и перед глазами — белая вилла с колоннами, понял! Будто зависшая над обрывом, а внизу серебристый просвет речушки, бездна и горы, горы... Не помню, как въехали, но в самом кишлаке по обеим сторонам — ряды брошенных лавок, запертых, правда. Мы и там искали оружие, а под вечер вдоль ряда машин послышалась музыка, от кого-то пахнуло одеколончиком, засвистели японские примусы, поблескивая хромировкой в лучах заходящего солнца. Возле них неожиданно выросли большие квадратные банки с голландскими мясными консервами, такие красивые, что казалось, здесь же, между пыльными упругими скатами и пирамидками автоматов, мирно пасутся коровки, жмурясь при сладкой мысли попасть в солдатский желудок. Под ногами валялись попримятые или даже скомканные крохотные верблюды — парни вскрыли по второй пачке «Camel"... Все это очень даже пришлось по вкусу, после сопревшей махорки и вздутых банок с килькой в томатном соусе.

И вот, в тот самый полдень, мы стояли в долине, вернее, лежали. Хотя мне это место явно не нравилось. Оно напоминало дно каменного мешка: вокруг частокол мрачных вершин, плато крохотное, всё как на ладони, — простреливается от и до... Какого черта торчим, чего ждем? Дураку ясно, сматываться пора. Или вперед — в ущелье, нам терять нечего, или уж обратно — на базу. Слишком хорошо все идет, не к добру...

Такие примерно мы вели разговоры, распластавшись под своим БТРом, прячась от уже набиравшего силу солнца и расписывая именами подруг грязное днище панциря, когда к нам вдруг подошел ротный и пнул ботинком по скату:

— Э, Малыш, вылезай! Захвати автомат и бегом за мной!

Он иногда обращался так. Когда нужна была помощь, чаще всего не по службе, а вопреки ей. И он не пытался скрывать своих слабостей, я-то их знал. Он любил покичиться, выказать свой характер — силу его и изъяны, убеждая как будто, что недостатки делают его еще лучше, неповторимее. Короче, он не стеснялся меня, наверное, потому, что мы были с ним чем-то похожи и кроме уставных отношений — «товарищ капитан...», «товарищ сержант...» — у нас присутствовало порой и другое, неуловимое для остальных общение.