Виктор Бычков - Вишенки в огне

– Вот я и говорю. Устроился в заготконтору по специальности шорником, дышу через раз, боюсь прогневить советскую власть. А она меня опять в тридцать восьмом годе за штаны да и валить лес отправила. И снова говорит, что враг я её. Обозвала каким-то троцкистом и бухаринцем. Да я их в глаза отродясь не видывал, кто они – чёрт их знает, а я, честный человек, страдай за них? Да такими действиями и на самом деле из преданного друга врагом станешь. Правда, перед самой войной вроде как оправдали, отпустили домой. Весной дома появился, снова в заготконтору пошёл. А там уже смотрят на меня как на врага народа, на работу не берут. Так и сидел без дела, на жёнкиной шее сидел, дворником подвизался, а тут война. Вот брательник Василий Никонорович Ласый и сосватал. Говорит, жить-то надо, семью содержать. Да и если честно, то обида на власть была, да она и сейчас есть. Зачем же она так со мной, с моей семьёй? Ведь ничего худого я ей не сделал. А она так… Вроде кричат все, что власть наша народная, для народа она, для таких как я. А на самом деле как оно получается? Иль я, моя семья уже и не народ, а кто тогда?

Объясни, браток, – снова обратился к Ефиму, но не дождался ответа, продолжил:

– Честно говорю, мне скрывать незачем, всё равно помирать, так что принимайте таким как есть. Юлить не приучен. А что на колени вставал, простите. Хотя, если честно, жить хочу. Я же ещё и не жил-то. То война, то болезни, то революция, то тюрьмы, то ссылки, то каторги, а жизнь-то так и пробежала мимо. А я-то люблю жизнь, чего уж… Единственно, прошу моего сына Васю пощадите, молод совсем, семнадцать годочков всего. За компанию с папкой пошёл в полицию. Он ведь почти что и вырос-то без отца, а сами знаете, как пацаны к отцам тянутся. Вот и он потянулся. В школе требовали отказаться от папки, от меня то есть. Но порода наша, Бокачей, не стал отрекаться. Так его в комсомол в отместку и не приняли. Даже в кружок ворошиловских стрелков отказали вступить, не дали прыгнуть с парашютной вышки, что в парке до войны стояла. Зачем к сыну так? Что плохого сделал он, молоденький парнишка? Хотя в первый день войны ходил в военкомат, просился добровольцем в Красную армию, и опять не взяли. Без объяснений не взяли. Вот так в жизни бывает. Парень ещё жизни не видел, против жизни идёт только-только, а его уже кулаком в морду, а потом мордой в дерьмо. И кто? Ворог? Иноземец? Как бы не так! Своя, своя родная власть, любимая родина так ему под дых саданула, да и не один раз в самом начале жизни! О какой любви речь идти может? А он всё равно не зачерствел душой-то, уши мне прожужжал, чтобы в партизаны податься. Просил уже и здесь в Вишенках. Говорил, давай, мол, сиганём в леса, там обязательно с партизанами встретимся. Иль за линию фронта намеривался… Дойдё-о – ом, говорит, в Красную армию поступим, врагов бить будем. Я, вроде, как и соглашался с сыном, да всё тянул, откладывал. Мол, повремени, может, что изменится, и мы с тобой пригодимся здесь, где родились. Хотя и сомневался, что возьмут защищать нашу земельку: как же, лишенец! Лишили в правах, отделили меня от Родины… Так и получается, что я один во всём виноват, вот так вот, братцы-товарищи. А сейчас судите, я готов ко всему. А ты говоришь: думать надо было. Как тут думать? В какую сторону думать, кто даст совет? Ответь, что молчишь? – мужчина снова обратился к Ефиму Гриню. – Глотку драть многие горазды, а как до дела, так сразу в кусты. Ну, чего молчишь? Что скажешь, советчик, твою гробину мать?

– Да-а, сложная штука жизнь, – после небольшого молчания первым заговорил Кулешов. – Если конечно верить этому человеку, – добавил через мгновение.

– Нас тоже через колено жизнь ломала да не сломила: людьми мы остались, – Никита Кондратом достал кисет, протянул мужчине. – Бери, закуривай.

– Спасибо, браток, – Бокач взял протянутый кисет, принялся крутить папиросу. – Может, ты крепче в коленках оказался, а я слабее, кто это знает? Разве ж в этом моя вина? Иль, может на мне Богом метка какая ставлена? А кто это знает, кто подскажет? – теперь уже обращался к Никите Кондратову.

Говорил доверительным тоном, признательно, вроде как советовался, делился наболевшим, искал понимания, сочувствия.

– Так неужели моя вина в том, что я сломался, силов во мне не хватило? И откуда они у меня были, откуда им взяться, если всю жизнь эти же силы из меня моя родная власть-то и тянула. Я многих повидал. Некоторые руки на себя накладывали, некоторые скурвились. А кое-кто душой переболел да и живёт дальше. А мы с сыном в полицию, чтоб она провалилась к чёртовой матери.