Виктор Бычков - Вишенки в огне

– Ту-ту-ту-ту! Матка, яйка! Матка, млеко! – тыкал в бабушку пальцем встречный солдат с винтовкой за плечами, скалил в улыбке рот. – Пух! Пух! Млеко! Яйка!

– Смолы вам в глотки ненасытные, – бурчала в ответ под нос старушка, обходя солдата стороной. – Чтоб вам не дожить до завтрашнего утра, прости, Господи, дня божьего не увидеть больше. Чтоб вам и на том свете икалось; чтоб вас в аду крутило, не переставало; чтоб вас черти так мучили, как вы нас мучаете.

– Ты поостерегись, старая. Чего доброго, уразумеют твои слова, и нас в поминальник записывать надо будет, свечки за упокой ставить придётся, – бубнил незлобиво дед.

– А и пусть! Чем такая жизнь, так лучше уж и свечку за упокой. Сколько ж можно терпение наше пытать? Может, и хватит?

– Тьфу, дура старая! – замахнулся для острастки на жену батожком дед Панкрат. – Сынов да внуков с войны дождаться надо, а потом уж… Даст Бог, живые будут. Слышала, говорят, Смоленск и Рославль уже под нашими?

– Слышала, слышала, пенёк старый. Не отставай. Вон уже церковка видна. Почти дошли, слава тебе, Господи. Он ещё меня учить будет. Сама знаю, какая та вера солдатская. Раз в храм Божий сама пришла, значит, знаю веру солдатскую… Я, может, по – бабьи понимаю её лучше, чем ты. Душой… это… сердцем…

– А кто бы спорил? – согласился с ней старик. – Я? Никогда! Ты же меня знаешь не один год. Лишнего слова… никода-а – а… лучше язык… твой…

Подошли к церкви, а там вокруг тишина, ни единой живой души, только животина не своим голосом ревмя ревёт. Решили к батюшке в дом постучать, узнать, что да как. Вошли во двор священника, а та-а – ам…

Больно тяжёлый батюшка, грузный. Еле-еле к домику подтащили. Хорошо, что там же у погреба случайно расслышали тоненький голосок, как с преисподней. Сначала не поняли: откуда? А когда прислушались, разобрались, дед Панкрат в тот же момент спустился в ямку, подал бабке пацанёнка. Та отнесла, отмыла от крови, от грязи. Рассмотрела по видному: вроде не раненый, целый, только заляпан нечистотами, да больно искричался весь. Голоса почти нет, сип один. Бабушка ужаснулась от мысли, если бы, не дай тебе, Господи, не услышали? Ой, и думать-то страшно, что было бы. Покормила, чем нашла на столе да в печке, спать уложила. А дед не хочет вылезать из погреба, сел на краю дырки, носом шмыгает, ноги свесил, попросил корзину подать ему.

– Это ещё зачем? Чужое брать? И не смей, дурень! Ишь, что удумал: кошёлку ему подай! Я тебе так подам, так наберу, что руки отсохнут! – пригрозила сверху. – Я и помру, а чужого в руки не возьму, не то что… И не отсохли твои голова с руками до такого греха смертного додумавши, антихрист?

– Не бранись, старая: не о твоих и моих руках молвлю. На мне креста нет, что ли? С чего это ты так на меня ополчилась? Тут Емелюшка наш по кускам лежит: рука отдельно от тела, кишки… и всё такое… прости, Господи… – старик истово перекрестился, всхлипнул.

– А Господи ж Боже мой! – заголосила баба Нина. – Как же я не догадалась? А ты, дурак старый, молчишь. Не мог сразу сказать? А я гляжу: Емелюшки-то нашего нету, а он вот где, вот он как, отрадушка наша. Вот он где смертушку-то принял, радость наша единственная, красавец наш ненаглядный, голубь наш сизокры-ы-ы-ы-лый, – наладилась причитать старуха.

– Боялся, что скажу, а ты и дитёнка удержать в руках не сможешь, уронишь. Слабая ты у меня, кишка тонка в таком суръёзном деле. На меня орать ты мастерица. А вот тут, в мужицких делах… в солдатских… сразу в голос. Это Емелюшка на себя смерть-то взял, выходит, ребятёнка собой прикрыл. Вот он какой, Емелюшка-то наш. Святой человек. Как солдатик. А ты говоришь…

Как не пытались, а так и не смогли достать тело юродивого из погреба: сил не хватило. Осталось лежать ещё одну ночь.

Долго искали матушку Агафью, звали, кричали, пока старик не увидел кровь на лесенке и не догадался подняться на колокольню. Бабку позвал.

– Ты, вот что, дева, – дед Панкрат долго сморкался в кулак, отводил взгляд в сторону, тёр заслезившиеся вдруг глаза. – Думку я имею, что народ звать на помощь надоть, по – христиански дело обставить требуется. Вдвоём не осилим.

– Ой, Бо-о – оженьки! Два батюшки один другого сто-о – оили, две матушки, одна другой кра-а – аше… – в очередной раз принялась, было, голосить старуха, но дед строго одёрнул.

– Не время, старая, потом поплачем, вместе, всем миром плакать станем, поголосим, дадим волю слезам. Я думаю, что тебе треба пробраться, скочить как-то до Борков. Там найдёшь мамку Мишки Янкова, рыбака, Янчиху, обскажешь ей, что да как. А она сыну… Даром, что он в Вишенках… Уж он поймёт, кому и что потом сказать. Кольцовым передать надо за дочку. Они своих не бросают, я их хорошо знаю. Похоронят матушку у себя в Вишенках. Вот так вот. И батюшке лекарь нужен, Дрогунов пусть… – старик не выдержал, расхлюпался, разрыдался. – И… мальца… это… и – и – и – эх, жизня, раз туды её в корень. Пристроить мальца-то надо, вот как. И Емелюшку нашего… И коровёшка… там… не доена, не поена. Кабанчик, слышь? орёт, тоже есть-пить просит скотинка.