Порфирий Гаврутто - На берегу Днепра

— Так, так, понимаю! — задумчиво протянул майор.

— Ну вот я их и подкатил к стогу соломы, спрятал там, а парашюты домой снес. Если нужно, мы их тоже можем отдать. Только мать сказала, что из них неплохие девкам платья выйдут, а мне праздничная рубаха.

— Да ну? — усомнился майор.

— Ей-богу! Так и сказала.

— Ну пусть сошьет. А тебе, Гриша, за службу спасибо. Пулеметы эти действительно наши. Табаков! — позвал он командира взвода. — Пулеметы нужно взять. Бери четырех человек — и быстренько на место. Мальчонка доведет. Но смотри, чтобы осторожно!

Табаков и Гриша еще не успели отойти от майора, как в просвете между деревьями показалась рослая фигура солдата. Он шел не торопясь, прихрамывая. Его сильно полинявшая от воды и солнца гимнастерка была разорвана, а крупное румяное лицо все в ссадинах и синяках.

— Глянь! Лешка Сидоров! — обрадованно крикнул Кухтин.

Все обернулись.

— Здравия желаю, товарищ майор!

— Здравствуй, Сидоров. Где ты так поцарапался?

Алексей, болезненно сморщив лицо, молча махнул рукой.

— Садись на пенек, кури, — сухо добавил майор, видя, что солдат едва стоит на ногах. — Все-таки решил разыскать нас?

— На-ко вот папироску, — услужливо предложил Кухтин, и майор заметил по его сверкнувшим глазам, что он несказанно рад возвращению товарища. Да и сам он не меньше Кухтина обрадовался, увидев Сидорова, но не подал виду. Майор любил этого солдата за его простоту, богатырскую силу и храбрость и охотно подолгу говорил с ним. Сидоров уже дважды был ранен и оба раза после госпиталя возвращался в батальон майора Черноусова.

— Садись, Сидоров, садись, — повторил майор все еще стоявшему солдату. — Рассказывай, что случилось с тобой.

Алексей сел, смахнул с лица капельки пота и сказал:

— Всю ночь искал вас.

— Где так поцарапался?

— На лес приземлился.

Комбат резко вскинул голову, прищурил глаза, отчего его густые, клочковатые брови образовали одну ровную линию.

— Так, значит, это тебя немцы бомбили?

— Меня. — Сидоров с шумом вдохнул в себя воздух. — Еле-еле ноги унес.

Черноусов подробно расспросил Сидорова, почему он так далеко от них приземлился, что видел в пути, когда искал свой батальон, затем, приказав ему отдыхать, встал и куда-то пошел.

Сидоров никому ничего не хотел рассказывать, что с ним произошло в самолете, но когда Кухтин стал приставать, — пришлось сознаться в своей оплошности.

— Напрасно рисковал, — протянул пулеметчик Будрин. — Ведь разбиться мог.

— Мог, — согласился Сидоров. — Но рискнул. Уж очень не хотелось отставать от вас. Да что говорить… Дай-ка лучше мне иголку с ниткой. Пока не стреляют, надо гимнастерку подремонтировать.

Пастушок оказался разговорчивым и неглупым мальчишкой. Лет ему было не больше двенадцати, но рассуждал он, как взрослый. Худенький, юркий, он всю дорогу, пока шли лесом, рассказывал о порядках, установленных гитлеровцами в их селе. Иногда пастушок забегал вперед и, жестикулируя и гримасничая, изображал гитлеровских солдат.

Гриша сообщил десантникам о кузнеце, отказавшемся работать на фашистов и повешенном ими, рассказал он и о том, как в одну ночь гитлеровцы увезли куда-то почти всю колхозную молодежь.

— И Гришку Фомина увезли, и Леньку Карася, и Надю Кабанову, — перечислял пастушок таким тоном, будто солдаты и лейтенант хорошо знали и Гришку Фомина, и Леньку Карася, и Надю Кабанову. — А девкам так и вовсе житья нет. Лучше и не показывайся на улицу, нахальничают, мою сестренку тоже увезли. — Он тяжело, как взрослый, вздохнул. — Мать очень плакала. И я тоже плакал. Зато когда Аксинью хоронили, я сдержался, не плакал. А жалко было…

— А кто такая Аксинья? — спросил Табаков.

— Это дочь нашего соседа, дяди Игната. Хорошая была, добрая. Все говорили, что краше ее во всем селе нет. Косы у нее такие толстые были, длинные, прямо до земли. Я бывало подбегу к ней сзади, дерну за косу, а она поймает меня и не так, как другие, чтобы сразу за уши, а только скажет, что так нельзя делать… И пела тоже хорошо.

— Ну и что с ней стало? — снова спросил Табаков.

— Да то, что берегли ее, берегли мать с отцом, да не уберегли. Вечером вышла во двор и пропала. Пять дней не было дома, на шестой объявилась. Все плакала, а потом и удавилась на своей косе.

Гришка умолк, насупил выцветшие брови и зашагал еще быстрее.

Показалась опушка леса, заросшая густым кустарником. Мальчик встрепенулся.