Антонина Ленкова - Это было на Ульяновской

— Ноги! — в ужасе прошептала Надежда Ивановна. — Видны ноги…

У девочки зарябило в глазах: ноги — большие, поменьше, совсем крохотные, худые и болезненно вспухшие, белые, смуглые, багрово-синие от кровоподтеков — приближались к машине и, взметнувшись куда-то вверх, исчезали. Теперь она поняла, почему люди легли на землю: они пытались по ногам узнать своих близких…

Резко, как выстрел, хлопнула дверца. Грузно осевшая машина тяжело отошла от ворот. В последний путь увозили фашистские палачи советских людей, повинных лишь в том, что они любили землю, на которой родились и выросли.

Домой шли быстро, молча. Когда вышли на Ульяновскую, откуда-то потянуло вдруг запахом жареной картошки. У Вали нестерпимо заныло под ложечкой. Интересно, а взрослые тоже все время хотят есть? Девочка заглянула в тети Надино лицо, но ничего не смогла прочесть на нем. «Может, и хотят, но не так сильно», — подумала она со вздохом. И вспомнила, как еще до войны праздновали ее день рождения. В последний раз, когда Вале исполнилось девять лет, мама подарила ей украинский костюмчик, Нина вплела в ее косы яркие ленты, а тетя Надя принесла пирог. Румяный, с хрустящей корочкой. А вкусный!..

Валюшка сглотнула слюну и вдруг выпалила:

— А у меня сегодня день рождения!

— Да что ты? — ахнула тетя Надя и, остановившись, прижала к себе маленькую головку. — Дитё ты мое горькое, племянница моя ненаглядная!..

Она привела к себе девочку, выложила на стол немудреные свои припасы, развязала узелок, который так и не удалось передать сестре.

— Кушай, именинница, кушай, родная. Сиротинушка горькая…

Села рядышком, подпершись рукой, и вдруг вспомнила: ведь родилась ее племянница в лютую, зимнюю ночь, а сейчас на дворе август…

— А это Лиле. Можно? Она ведь тоже сиротинушка.

Зажав в руке вареную картофелину, Валя соскочила со стула, поцеловала тетю Надю и выбежала во двор. Здорово она придумала про день рождения!

Во дворе солнце окутало ее мягкими золотыми лучами, и стало легко-легко. Поверилось в невозможное: вот сейчас она откроет дверь своего дома, а там все: мама, папа, Коля, Коля Беленький, Степа. Вся их большая дружная семья. И никакой тебе войны!

Не перебежала — перелетела девочка через двор, распахнула всегда не запертые двери своего дома, зажмурилась в ожидании чуда. Но никто не подхватил ее на руки, не подбросил к потолку, смеясь и щекоча, — в комнате было сумрачно и пусто.

Валя тяжело вздохнула, вспомнила о зажатой в руке картофелине и пошла в соседний двор к своей маленькой приятельнице, к Лиле, у которой теперь не было ни отца, ни брата.

Весь август ходила Валя к тюрьме, надеясь узнать что-нибудь о судьбе матери.

Спрятавшись в воронку от бомбы или под разбитый трамвай, полными ужаса глазами следила за душегубкой. Однажды ей показалось, что среди тех, кого прикладами загоняли в машину, была мать — такие знакомые смуглые ноги мелькнули под машиной. С криком подбежала она к воротам, весь проем которых был занят душегубкой, но как подкошенная упала, оглушенная прикладом. Кто-то кинулся к ней, подхватил, бережно опустил на траву. Будто сквозь плотную завесу, донесся ропот возмущенных людей, чей-то жалобный всхлип.

Потом она медленно брела домой, страдая от подступавшей к горлу тошноты. Ночью ей снились мамины ноги, смуглые, в кровоподтеках. И было их почему-то очень много…

Утром, превозмогая слабость, Валя снова собралась идти.

— Может, не пойдешь сегодня, Валечка, может, я одна схожу? — уговаривала ее Надежда Ивановна.

— Нет-нет, — торопливо засобиралась девочка, — сегодня принимают передачи на мамину букву.

Солнце едва взошло, но очередь к окошку, где принимали передачи, была бесконечной. Разве хватит силенок ее выстоять? Даже неизвестно, когда начнут принимать…

Наконец окошко открылось, но очередь почти не двигалась. Валя, сжав в руках узелок, медленно пошла вперед вдоль шеренги безмолвно стоящих людей. Голова у нее кружилась, ноги, покрытые фурункулами, подкашивались.

— Доченька, — окликнула ее женщина, стоявшая почти у самого окошка, — иди сюда, становись. Люди не будут против.

Обрадованная девочка кинулась к ней, но откуда-то вынырнул полицай, следивший за очередью, схватил ее за руку и отшвырнул.

Ей все-таки удалось в тот день передать узелок с продуктами. Не у всех принимали. Случалось, подходила очередь, а вместо «Давай, не задерживай!» слышалось: «Нет такого, на Украину работать отправили». Побелев, отходил человек от окошка, а люди шептали: «Сказали бы прямо — в душегубку…»