Ростислав Самбук - Марафон длиной в неделю

— Смотрите, как красиво, — сказала она радостно, — а вы говорили — увяли... Отойдут и будут стоять. Чувствуете, как пахнут?

Капитан поднялся и, вправду почувствовав аромат цветов, хотел сказать, что рад и даже счастлив, однако пани Мария мгновенно исчезла. Толкунов постоял немного и пошел за ней, но женщина, поставив вазу на середину стола, замахала на него руками и велела отдыхать, пока не кончит стирать.

Капитан хотел возразить и объяснить, что он бы с радостью посмотрел, как она стирает, что само созерцание этого доставило бы ему удовольствие, но пани Мария придерживалась совсем противоположной точки зрения и решительно отправила его в спальню.

То ли она уже заканчивала работу, то ли, может, просто отложила ее, потому что появилась причесанная и напудренная минут через десять или пятнадцать — совсем малый срок для женщины, взявшейся привести в порядок свою внешность. Однако Толкунов не был посвящен в такие тонкости, четверть часа показались ему бесконечно долгими, кроме того, ненапудренное, раскрасневшееся и с капельками пота лицо пани Марии нравилось ему больше, чем со следами косметики, но он постыдился сказать об этом, вполне резонно полагая, что женщины в этих вопросах опытнее и им все равно ничего не докажешь. Пожалел он также, что пани Мария надела снова длинный халат — он скрывал ее стройные ножки. Серое ситцевое рабочее платьице в глазах капитана все же имело свои преимущества.

Пани Мария налила чай в чашки фарфорового парадного сервиза, помешала ложечкой в своей, посмотрела на Толкунова внимательно, будто изучала его, и сказала, как бы извиняясь, как тогда, когда капитан только вошел в квартиру:

— Дома всегда много работы, а завтра надо ехать в село, вот и пришлось стирать. Кстати, приготовьте ваше белье, я постираю. И пана майора.

Толкунову стало неудобно, и он хотел сказать, что они с Бобренком привыкли или стирать сами, или получать чистое у старшины Гулько, но думал совсем о другом — его испугали и поразили мимоходом брошенные слова о том, что «завтра надо ехать в село», и капитан спросил:

— Собираетесь уехать?

— Надо в село к сыну...

Пани Мария продолжала помешивать ложечкой в чашке, но смотрела на Толкунова пристально, не отводя глаз. Она впервые упомянула о сыне и хотела знать, какое это произвело впечатление, однако Толкунов или не услышал, или не придал этому значения. Его взволновало, что завтра, вернувшись в эту уютную квартиру, не застанет хозяйки, и он поинтересовался:

— Надолго едете?

— Завтра вечером обратно. Или послезавтра утром. Нужно завезти сыну теплую одежду.

Она вторично сказала о сыне, словно выделяя эти слова, и посмотрела на Толкунова вызывающе, даже дерзко. Но эта новость нисколько не взволновала и не огорчила капитана. Конечно, он не знал, что у пани Марии есть ребенок, впрочем, подумал, что почему-то был уверен в этом, подсознательно догадывался.

— Имеете сына? — спросил просто и доброжелательно. — Большого?

— Имею... — Она смотрела настороженно и тревожно.

Доброжелательность в тоне Толкунова обескураживала. Видно, ждала всего, кроме этого, или восприняла ее как равнодушие, а как раз равнодушия не терпела. Губы у пани Марии затряслись, и она сказала глухо:

— Уже большой мальчик, шесть лет, и живет в селе у деда и бабушки. Под Щирцом, может, слышали?

Толкунов проезжал эту станцию раньше поездом и только сегодня грузовиком, не обратил на нее внимания, но теперь оказалось, она тоже что-то значила для него, и капитан ответил:

— Слышал.

— Вот завтра я и еду туда.

— Возвращайтесь вечером, — вдруг попросил Толкунов как-то жалобно и сразу смутился и из-за своего тона, и из-за самой просьбы. Подумал и добавил: — Может, приедете с сыном?

Пани Мария не поверила:

— Зачем вам тут ребенок? Лишнее беспокойство... — Однако смотрела немигающими глазами, и пальцы, тянувшиеся к чашке, чуть-чуть дрожали.

Впрочем, Толкунов не видел ни этого дрожания, ни настороженности ожидания во взгляде пани Марии. Этих нескольких секунд ему хватило, чтобы привыкнуть к ее сообщению, больше того, оно порадовало его — пани Мария оказалась настоящей женщиной, хозяйкой, матерью. Он должен воспринимать ее именно такой и такой принять в свою жизнь, точнее, он уже и раньше думал об этом, но не так убежденно и решительно, а теперь вдруг почувствовал ответственность и за нее, и за ребенка — невольно посолиднел, как каждый настоящий мужчина, которому приходится брать на себя такую ношу, и сказал весомо, не упрашивая: