Олег Рябов - Четыре с лишним года. Военный дневник

Каузалгия. Другого названия я не придумал, чтобы описать состояния миллионов людей, живущих на Земном шаре уже десятки лет и мучающихся от нестерпимой боли. Болят те части твоей души, твоей совести, чего-то твоего общего с человечеством, что ты потерял навсегда и никогда не восстановишь.

Это не вырванный зуб и не потерянная в бою рука: это может быть близкий тебе человек, с которым ты, волею судьбы, больше никогда не встретишься, дорогая тебе безделушка и даже фотокарточка, с которой на тебя посмотрит милое и почти забытое лицо.

Часто перебираю фотоальбомы своего отца, в них карточки, которые отец присылал с фронта десятками, так – на память. У меня рука не поднимается их выкинуть. Это – история, история моей страны, моей семьи. На них чужие улицы, чужие кирхи, дома, с них на меня смотрят красивые лица, нарядные люди, они улыбаются, радуются, у них праздник. Многие фотографии подписаны незнакомыми мне немецкими, а может, румынскими или чешскими словами и именами, они мне ни о чем не говорят…

Одна фотография всегда вызывала у меня особый интерес: молодой красивый старший лейтенант в длиннополой дорогой полураспахнутой шинели, с яркими горящими погонами на плечах сидит на высоком уже полуоттаявшем апрельском стогу сена в обнимку с интересной румяной хохочущей девушкой, одетой тоже в какую-то форменную полукуртку-полушинель. Это – мой отец, как он был красив и элегантен. Оккупант! Но как же они обнимались и как были счастливы. Но как же они хохотали, как им было хорошо. И милая по своей нескладице надпись: «Нежнаму и любимому Алёши. Мирослава. Сморжовка. Дудень. 1946 г.».

Весна 1968-го, и я – не Алёша, и девушка, в мини-платьице из крепдешина, такая стройная, что я могу обхватить её за талию, как липку, сомкнув пальцы двух рук, и пахнет от неё цветущей липой, а вкус слюны её слаще липового мёда, и поэтому я зову её Липок. И в кинотеатрах – «Андрей Рублёв» Тарковского, и в магазинах – «московская колбаса» по четыре рубля, за сорок копеек можно попросить нарезать тонко-тонко и высасывать эти кусочки, сидя на скамеечке, болтая, целуясь, а строго в одиннадцать разбегаться по домам.

Мы были студентами, а наши одноклассники служили: кто в Германии, кто в Венгрии, кто в Болгарии, регулярно присылая нам фотографии красавиц в ярких купальниках. Мы наклеивали эти картинки на спортивные сумки и бензобаки «Явы-350». Правда, Женька Полещук, который учился в инязе на переводческом, и его отец был полковником и служил в ГДР, дарил нам дорогие открытки: моей Липок – красавицу Бриджит Бардо с надписью: «Липуська, ты помнишь Венецию!», а мне цветное фото «Битлз» с язвительным: «Папа договорился – они приедут к тебе на день рождения!»

У каждого в жизни был самым прекрасный счастливый период, и он связан не с колбасой, не с цветущими липами, не с беззаботностью. Этот период – молодость. Это когда в тебе столько адреналина и тестостерона, что они выбрызгивают через край. Слёз от радости не хватает! И всё плохое – впереди, и самое прекрасное ещё будет! И забывались и послевоенные безотцовщина и беспризорщина, с которыми пришлось вот-вот, только что столкнуться, и они ещё свежи. И «сорок восемь – половину просим», когда кто-то выходил во двор с куском хлеба, посыпанным сахарным песком. Всё это было тогда так близко, так рядом, но уже – как эхо. Потому что были и комсомольские слёты, и парады, и демонстрации, и праздник, который назывался Юность.

И вдруг, где-то далеко-далеко, – «пражская весна», «социализм с человеческим лицом»?

И – неожиданная открытка из далёкого, давно забытого, праздничная, с золотом, зайцами, елками. Открытка из Чехословакии:

«Дарагой Алеше! С Праздником Вас Христовым! Счастья Тебе в твой дом и всем твоим близким. Мирослава». И дальше адрес: тот же, Сморжовка.

Через двадцать лет.

Не знаю – что там решали и где? Понимали ли уже тогда – что произойдёт в августе? Но включили моего отца в туристскую группу на июнь месяц – ГДР, ЧССР. Зачем, почему, был ли в этом какой-то смысл?