Олег Рябов - Четыре с лишним года. Военный дневник

И голуби. Их было просто много. Они сидели на карнизах, подоконниках, на крышах, где-то на верху, на выносной штанге фонаря. Они перелетали с места на место, чистили пёрышки, ворковали, целовались, но, кажется, занимались любовью только на моём подоконнике. Видимо, он был достаточно широкий и плоский для этого дела, и поочерёдно все голубиные пары использовали его, и это было удивительно и смешно.

Раньше я жил на квартире у Лизы, пожилой старой девы, учительница русского языка в престижном, дорогом колледже, к ней меня пристроили друзья – физики из университета Сорбонна-2. Я спал у неё на полу, на надувном матрасе с сорокалетним стажем, и должен был совершенствовать её русский. Если наши школьные учителя знают французский так, как она русский, то это – ужас.

Когда она говорила о Достоевском или Гумилёве, то просто закатывала глаза. Но те звуки, которые извергались из неё, не были похожи на русские слова. Каждый раз мне приходилось долго думать: что это такое?

Зато я очень благодарен ей за пешие прогулки, которые мы совершали вместе по ночному Парижу. Лиза показывала мне остатки самых старых замков XIVвека в аристократическом квартале Маре, римские термы Клюни, сохранившиеся со времён Лютеции, древнего города, стоявшего когда-то на месте Парижа. Моя спутница могла остановиться вдруг на незнакомой тёмной пустынной площади и, показывая на одинокий мрачный дом пальцем, говорить: «Десять окон на втором этаже – там жил кардинал Ришелье, а над ним окна – это квартира Бальзака, а справа, симметрично от неё, это – окна артиста Бельмондо», ну, в общем, что-то в этом духе.

Нереальная смесь эпох и имён вызывала странное чувство. Экскурсии продолжались: остановившись на набережной напротив Сите, главного острова Парижа, Лиза, внимательно что-то высматривая, вдруг говорила: «Этот дом – особняк Ротшильдов. Сегодня горит свет, приехали, а вчера было темно, уезжали в Англию». Она это говорила не отстранённо и обыденно, как экскурсовод, а заинтересованно, по-хозяйски.

Для неё Париж был наполнен не людьми, а персонажами, жившими здесь несколько последних веков.

– Вот в этом кафе Хемингуэй писал свой «Праздник, который всегда с тобой», а напротив кафе – в нём любила сидеть Марина Цветаева.

Это Лиза заставила меня посетить Мулен-Руж, считая его национальным достоянием Франции. В подтверждение она приводила тот факт, что знаменитый американский гангстер Аль Капоне, пожелав пригласить часть труппы на какую-то свою пьянку в Чикаго, не сумел договориться с руководством театра и остался ни с чем. Я заплатил шестьсот франков. И хотя в эту стоимость входила бутылка ледяного шампанского, которую я с удовольствием выпил в полумраке зала, наполненного овациями и парфюмом, для меня это были большие деньги: сто долларов! Эмоции, переполнявшие меня после спектакля, сравнить было не с чем. «Жизель» в Большом театре растаяла, как ледышка на весеннем окне.

Съехать от Лизы пришлось: она уезжала в отпуск, и теперь я жил в маленькой грязной дешёвой гостинице в центре Латинского квартала.

На ужин я покупал себе рогалик, две сосиски и банан, а завтракал капитально, в Макдональдсе, съедая большую булку с котлетой и запивая её кофе.

И утром, и вечером, и направляясь на очередную экскурсию или прогулку и возвращаясь с них, я встречал у входа в моё новое жилище, эту паршивую гостиницу, одного и того же типа. Иначе я его не могу назвать. С одной стороны, это был настоящий парижанин, с другой – представитель всемирного неофициального братства пьяниц.

Его звали Люка. Он был всегда одет в оранжевый клубный пиджак с золотыми пуговицами, невероятно яркие синие брюки, его шею украшал такой же синий платок, торчавший из-под рубашки апаш в петухах. Завидев меня, он подходил лениво, чуть прихрамывая, но с заговорщицким видом и начинал что-то тихо говорить. Не шептать, а очень солидно, но тихо говорить. При этом один глаз у него не открывался. Потом внезапно, но не резко он выставлял перед собой руку, и я понимал, что требуется человеку в его состоянии на любом конце Земли. Я давал ему пять или десять франков, и парижанин, с достоинством наклоняя голову, благодарил: «Мерси, месье!»

Через два дня я к нему уже привык и искал его взглядом. Радуга красок Ван-Гога и уродство форм Матисса – Люка был очень сочен и ароматен, от него исходил запах путешествия и приключений.

Я пытался мысленно представить, кем он был в молодости, пока разум и силы не покинули его: моряком, инженером, художником? Но всё это почему-то отвергалось. В конце концов, я решил для себя, что Люка – бывший сутенёр. Все его рабыни умерли или состарились. А завоёвывать новых – нужны силы. Так и остался он ни с чем: сын улицы, но уже не хозяин, уверенный и бессильный.