Вадим Собко - Залог мира. Далёкий фронт

Грингель понял это, но больше ничего не сказал и только укоризненно взглянул на недавнего соседа по станку, словно не узнавая его.

Когда они вышли из дома, попрощавшись с огорчённым, но уже смирившимся Мюллером, Грингель задумчиво произнёс:

— Смотри, Михаэлис, как всё-таки сильны предрассудки в людях. Этот Мюллер… Я же его давно знаю. Старый рабочий, и руки у него хорошие. А ведь очень хотел бы почувствовать себя капиталистом. Видно, эти господа, прежние социал-демократы, да и теперешние тоже, немало потрудились, чтобы вытравить из этого токаря его классовое самосознание.

— Да, с этим мы ещё не раз столкнёмся, — ответил Лекс. — Что и говорить, тяжёлое нам досталось наследство… Труднее всего понять, как они сумели лишить такого Мюллера чувства солидарности. Ведь он не о родине, не о товарищах, а только о собственном благополучии думает. Но ничего, ничего, постепенно мы и это преодолеем… — И, нажимая кнопку у следующей калитки, он добавил: — А жильё здесь ещё найдётся, для многих хватит.

Этот дом вообще пустовал. А в другом старуха-судомойка сказала, что хозяева, никому ничего не сказав, исчезли и, конечно, будет очень хорошо, если кто-нибудь поселится внизу, лишь бы её верхнюю комнатку не трогали.

— Веселее будет, а то уж очень здесь пустынно, — заключила она.

Грингель с Михаэлисом до самой темноты осматривали особняки на Альбертштрассе.

— Вот уже процентов двадцать бездомных и определили, — говорил вечером Михаэлис, сводя воедино все свои записи.

— Что это вы за обследование вчера проводили? — спросил Чайка, когда на другой день бургомистр появился в его кабинете.

— А вы уже знаете? — удивился Михаэлис.

— Мне, как коменданту, полагается знать всё, что происходит в городе, — улыбнулся полковник. — Но эту новость узнать было нетрудно, на вас уже жаловались.

— Мюллер?

— Да, он.

— Каковы же будут последствия его жалобы?

— Думаю, что ему всё-таки придётся потесниться в своих двенадцати комнатах. А затеяли вы, товарищ Михаэлис, очень хорошее, справедливое и нужное дело. Я рад, что вы взялись за него сами. Действуйте смело и решительно. Трудящиеся имеют все права на то, чтобы жить в человеческих условиях. И раз уж вы это дело начали, вы его и продолжайте. А ко мне обращайтесь только в случае каких-либо недоразумений.

— Я надеюсь, товарищ полковник, — уверенно сказал Михаэлис, — что скоро у нас в Дорнау уже никто не будет жить в бомбоубежищах и подвалах.

Вместо ответа полковник крепко пожал ему руку.

А через три дня по тихой, будто погружённой в сон Альбертштрассе, потянулись вереницей маленькие тележки, нагруженные домашним скарбом. Люди, ещё вчера ютившиеся где попало, лишь бы была крыша над головой, размещались теперь в отличных светлых комнатах, и за решётчатыми оградами высоко взлетали снежки, и оттуда доносился весёлый детский смех.

Целый день длилось переселение. Вечером полковник Чайка и бургомистр Михаэлис прошлись вдоль обновлённой улицы. Освещённые окна, оживлённые голоса, смех; стук молотков. Люди устраивались на новом месте.

Многие немецкие дети узнали в эти дни, как хорошо проснуться утром в светлой комнате, залитой лучами восходящего солнца.

В политической жизни советской зоны наступила горячая пора. Завершалось организационное оформление Социалистической единой партии Германии. Макс Дальгов с головой ушёл в эту работу.

Став партийным руководителем, он почувствовал на себе ответственность за всё происходящее в округе. Его можно было увидеть в ближних деревнях и в магистрате, на заводах и в учреждениях, в шахтёрском посёлке и в городском саду.

Однажды, проходя по площади, он посмотрел на ратушу и остановился, ещё не понимая, что, собственно, его удивило. Он очень хорошо знал это красное кирпичное здание с высоким шпилем и большим циферблатом часов. Он помнил ратушу с детства и не мог уяснить себе, что в ней изменилось.

С минуту он присматривался, а потом понимающе кивнул головой. В сущности, ничего не изменилось. Просто часы, огромные башенные часы, которые раньше каждые пятнадцать минут так мелодично отбивали время, теперь стояли. И потому вся ратуша казалась какой-то мёртвой, неприветливой.

Большие позолоченные стрелки застыли на половине четвёртого. Когда они остановились? В ночь налёта американских «летающих крепостей» или несколькими днями позже, когда старый магистрат разбежался и часовщику перестали платить жалованье?