Алексей Азаров: Дорога к Зевсу

Я позваниваю арифмометром и невесело улыбаюсь. Ситуация, что и говорить, пикантная! Пожалуй, мне и самому не разобраться, кто же я такой на самом деле — Стивенс, Птижан или некий Одиссей, под именем которого вышеперечисленные лица известны СС-бригаденфюреру фон Варбургу.

Варбург… Именно ради него я здесь. Из-за бригаденфюрера я, присвоив себе права господа бога, вылепил, фигурально выражаясь, из собственного ребра… нет, не Еву, а ветерана войск СС эльзасца Франца Лемана, дав ему жизнь, документы и незапятнанную биографию.

Варбург исчез из Парижа, из штаба СС, внезапно. Я и Люк, мой помощник, с ног сбились, пытаясь выйти на след бригаденфюрера, а когда Люку удалось зацепиться, выяснилось, что фон Варбург в Берлине, вне пределов досягаемости.

— Похоже, сорвалось, — сказал Люк без особой грусти.

Мы сидели в моей квартире, и папка с документами на Варбурга не давала мне покоя. Люку надо было сказать свое сакраментальное “сорвалось” и тем самым подлить масла в огонь!

— Отсюда его не достать, — констатировал Люк и потянулся за бутылкой перно, — Тебе налить?

— Валяй, — сказал я.

— Скоро все и так кончится…

Он еще не знал, старина Люк, что Центр согласился со мной и Париж для меня — лишь пересадочная станция на пути в Берлин. Спокойствие и благодушие исходили от Люка, как жар от камина.

Я пил перно и соображал, действуют ли явки в Берлине. Меня предупредили, что доктора Штейнера не беспокоили с сорокового года и нет данных, жив он и цел ли дом на Яговштрассе. Две другие — скамейка в парке и киоск — считались резервными… Мне стоило трудов уговорить Центр, и, похоже, там здорово колебались. Варбург, конечно, был заманчивым объектом, однако приходилось считаться с тем, что Огюст Птижан по прозвищу Одиссей не был в Берлине почти три года и вряд ли сумеет с ходу сориентироваться в обстановке. Я предвидел эти возражения и потому предложил заменить скачок просачиванием. Люку предстояло добыть документы и, используя все связи, добиться, чтобы Франца Лемана поместили в прифронтовой госпиталь частей СС. Только оттуда с медицинским заключением об инвалидности и на самом законном основании гауптшарфю­рер, убитый франтирерами под Монтрейем и вновь обретший жизнь по воле Центра, мог беспрепятственно следовать в фатерланд.

— Давай-ка выпьем за путешествующих, — сказал я Люку, соображая, здорово ли опьянею, если хлебну еще стаканчик–другой перно. Мне очень хотелось сохранить голову ясной в тот прощальный вечер…

Больше мы не виделись с Люком. Документы мне принес связник, и он же сделал так, что врач в приемном покое эсэсовского госпиталя не задал поступившему на излечение Францу Леману щекотливых вопросов. Это произошло в августе сорок четвертого, за несколько суток до того, как восстал Париж. Ночью госпиталь свернулся и ускоренным порядком проследовал через Венсенскую заставу, где его едва не перехватили маки.

…Я ловлю себя на том, что бесцельно кручу ручку арифмометра. Цифры в окошечках показывают немыслимый итог — миллиарды марок, заработанных конторой при страховке полуподвальной квартиры на Риглерштрассе… Нажав рычажки, я сбрасываю всю эту галиматью, загнав в окошечко чистые нули.

За рядами столов и спин сослуживцев мне не видна фрейлейн Анна. Я приподнимаюсь, и вовремя: секретарша делает мне знак. Пора.

Я выдвигаю ящик стола и достаю платяную щетку. Стряхиваю с рукава пылинки, прохожусь по лацканам и бортам пиджака. Гауптшарфюрер СС при всех обстоятельствах должен являть собой образец аккуратности.

Фрейлейн Анна поджидает меня возле двери кабинета.

— Минутку, Леман!.. Поправьте галстук. И, прошу вас, не стучите каблуками, господин фон Арвид не выносит этого.

— Вот как? Спасибо за совет.

— И еще… Постарайтесь не утомлять его. Желаю удачи!

Улыбка фрейлейн Анны освещает мне дорогу, и, озаренный ее отблеском, я переступаю порог. Это занимает десятую долю секунды; еще столько же требуется мне, чтобы сообразить, насколько благоразумнее поступил бы Франц Леман, если б сидел за своим столом и крутил ручку арифмометра.

У кабинета фон Арвида есть второй ход, соединенный с вестибюлем. Судя по всему, именно этим путем и попала сюда юная особа, удобно устроившаяся на подлокотнике мягкого кресла.

— Хайль Гитлер!

Голос мой чист и отчетлив, как на смотре. При этом я стараюсь, чтобы взгляд был устремлен не на фон Арвида и посетительницу, а на портрет фюрера в простенке.

— Это вы, Леман? — прохладно говорит фон Арвид. — Извини, Эмма… Ты позвонишь мне?