Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том II

— Не, на Авдотью ты не похожа… — улыбнулся сосед. — А что не хочешь по правде-то назваться?

— Тебе разве не все равно? — вопросом на вопрос ответила Саша. — А уж если ты такой любопытный, так, пожалуйста, знай, секрета в том теперь никакого нет: я парашютистка.

— Парашютистка? Вон оно что! Ну, бедовая… Да меня озолоти — не соглашусь с самолета прыгать.

— Слушай, а где мы находимся? — спросила в свою очередь Саша.

— Как где? В гестапе.

— Знаю, что не в санатории. В местности какой?

— В Копцевичах.

— А ты что, здешний?

— Здешний. Наша деревня отсель шестнадцать километров. Всех немцы поразорили, сколько замордовали, скольких в Германию свою треклятую, вот таких молодых, вроде тебя, поугоняли. От такой жизни в партизаны пойдешь.

— А ты что, из партизан?

— Не, я шорник. Меня немец с самого начала мобилизовал сбрую чинить. Я ему человек нужный, не обижали. Тут сколь времени у них при хозяйстве. И паек имел…

— А сюда попал — за работу отблагодарили?

— Кто их знает. У меня перед ними вины нет. Я здоровьем слаб, беркулез. В армию, как война началась, не взяли. Давно в партизаны бы ушел, да здоровье не позволяет.

— Чего же тебе в партизаны, если ты от немцев плохого не видел?

— Это я-то? Как это — не видел? А кто материну избу сжег? Немцы! Моего брательника, хворый он, дорогу расчищать не вышел, до полусмерти палками измолотили, инвалидом в тридцать пять годов сделали. Из-за кого мать моя на смертном одре лежит, в чужом доме, — приютили, спасибо, люди добрые. Кто во всем этом виноватый? Они, проклятущие, немцы-гитлеры. Кабы я что мог сурьезное против них — жизни не пожалел бы!

— Наверное, они тебя сюда по подозрению…

— Откель подозрение-то? Я научен при ихнем царстве язык за зубами держать. По ошибке какой-то меня сюда запихнули. С переполоху.

— С чего переполох-то?

— Наши, слышь, наступают с фронта. Немец-то и стал суетной. А тут еще партизаны склад горючего спалили, Вот гестапо и хватает всех, кого ни попадя.

— Слушай, а ты про других парашютистов не слыхал? — Саша ухватилась за надежду хоть что-нибудь узнать о товарищах. — Со мною ведь еще девятерых схватили.

— Рад бы всей душой, да ничего тебе, дева, сказать не могу.

«Подсаженный или неподсаженный?» — никак не могла решить Саша, присматриваясь к соседу. Доверия не добивается, не пристает с расспросами, с кем мы должны были связаться. Сочувствует как будто искренне…»

Новый сосед пробыл в камере с Сашей двое суток. Много ее не расспрашивал, но очень сочувствовал ей: такая молодая, ей бы жить да жить. На третий день его вызвали на допрос. Вернулся оттуда веселым.

— Выпустят меня! С другим каким-то попутали. Сказали — завтра начальнику доложат, как приедет, и выпустят.

— Поздравляю, счастливо отделался.

— Благодарствую… А вот за тебя, дева, не поверишь, как душа болит… Уж давно мозгой ворочаю, как тебе помочь…

— Наворочал что-нибудь?

— Есть одно соображение…

Оглянулся на дверь, придвинулся к Саше, снизил голос до шепота:

— Я же знаю — от партизан люди везде. Может, даже здесь. Вот я и думаю: если б они узнали, что ты тут, может, и вызволили бы. Клятву даю: ежели выпустят меня — расшибусь, а постараюсь, чтобы партизаны про тебя узнали.

Саша задумалась:

«А что, если он и в самом деле хочет, чтобы меня выручили? Тогда есть шанс спастись».

Саша знала явки, сообщенные ей перед вылетом на случай, если бы ей пришлось действовать одной. Быть бы уверенной, что ее сосед по камере тот, за кого себя выдает. И тогда дать ему нужный адрес. Саша помнила, как ее освободили партизаны летом в сорок втором году. Но тогда они знали, что с нею, где она. А сейчас скорее всего о ней никто не знает.

Дать адрес? Единственная надежда, последний шанс.

Но если все-таки этот человек подставной? Цепляясь за свою жизнь, ставить под удар других, погубить дело?

Как хотелось ей верить этому человеку! Но нет достаточных оснований. Нет.

И, как бы отрезая все пути к дальнейшим сомнениям, Саша сказала себе: «Не имею права рисковать. Не имею права никому сообщать явку. Таков приказ».

Вскоре за ее соседом пришли, и в камеру он уже не вернулся.

Сашу после долгого перерыва вновь повели на допрос.

Допрашивал какой-то еще не знакомый ей следователь. Уже давно все следователи — в черных эсэсовских или зеленых армейских мундирах, и молодые и пожилые, и грубые и въедливо вежливые, с руками холеными, умеющими изящно подставить стул, и с волосатыми ручищами, которые наносят тяжеленные удары, — все они уже давно слились в одно, многоглазое, многоротое, многорукое, мучительно омерзительное существо. Она уже знала, что никакой новый допрос ничего не изменит в ее судьбе.