Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том II

Но куда мы едем? Что ожидает нас?

Здравствуй, Курск! — Куркино. — Снова на фронт. — Враг жаждет реванша. — А наступаем мы. — До границы и за границу. — В сорок пятом, как в сорок третьем. — До последнего рубежа.

Наш эшелон идет на юг. Идет с короткими остановками, без задержек. Удивляемся: как быстро железнодорожники восстановили движение! По сторонам пути все время видны следы недавних боев: обгоревшие коробки зданий станций и разъездов; сооруженные на скорую руку, светлеющие свежеотесанными бревнами, очевидно — временные мосты через редкие в этих краях речушки; поля, изъязвленные воронками, искромсанные окопами, — сколько ран нанесено земле! Буровато-черные, цвета запекшейся крови, зияют они на фоне желтеющих полей, к концу лета так похожих по окраске на нашу обмундировку, словно вся земля в солдатской одежде.

На одной из остановок, когда мы выпрыгиваем из теплушки, чтоб постоять на твердой земле и размяться, к нам подходит старик с серебристой щетиной на щеках, в засаленной железнодорожной фуражке без кокарды, в замызганной спецовке с тусклыми форменными пуговицами.

— Нет ли закурить, ребята? — спрашивает он, поздоровавшись. — Маета без курева… Вам-то хоть казенную махорочку выдают.

Щедро снабжаем его махрой, спрашиваем:

— Здешний или присланный? — Мы знаем уже, что многих железнодорожников для восстановления движения прислали из тыловых областей.

— Здешний… — отвечает дед. — Как немец шел, в сорок первом, эвакуировали нас, да не смог я: старуха моя слегла, куда ж с ней? Так и перебедовали до сей поры.

— А что же делал при немцах? Работал на них?

— Да что? — старик, затянувшись, вздыхает, выпуская дым. — Куда было деваться? Немец нас, путейских, мобилизовал. Чтоб движение обеспечивали.

— Ну и как, обеспечивал?

— Да не дуже. Так, чтоб только за саботаж не взял. А бывало, как никто не видит, и песочку в буксу горстку сыпану. Сам по себе малость партизан.

— И то молодец, дед!

— Да что я… — смущается старик неожиданной для него похвалой, потом вдруг, исполнившись гордости, добавляет: — А вы что, думаете, я немцу за паек верой и правдой? Держи карман! Не дождался от меня.

Оглядев нас, говорит с улыбочкой:

— Вот теперь я готовый — хоть по-стахановски! А то ведь смотреть тошно было, как немчура мимо едет. — И вспоминает: — Немцы, которые с весны сюда ехали, веселые были, особенно, если выпивши. Один, помню, подошел ко мне, по плечу рукой похлопал — добрый, значит, чтоб ему пусто, скалится: «Курзк — Шталинград, Курзк — Шталинград!», «Курзк — Моска!» — похвалялся, значит. А потом, как бои зачались, пошли мимо нас в Германию эшелоны с ранеными — эшелон за эшелоном, да с каждым днем все более. Тут уж немцу не до веселья…

Гудок паровоза прерывает нашу беседу. Прощаемся с дедом, взбираемся в теплушку, состав трогается…

…Вот уже все реже, реже лес по сторонам пути. Снова справа и слева распахивается до самого горизонта степь — уже желтеющая, сероватая, одевающаяся в неброские цвета осени. Кое-где на полях там, где они засеяны, белеют женские платочки — идет уборка: только вручную, никаких машин не видно, да и лошадей маловато. Все делают руки женщин.

Белые платочки издалека виднеются и у самой насыпи — идут восстановительные работы. Когда наш состав проносится мимо, женщины оставляют лопаты, приветливо машут нам, что-то кричат. Мы машем им в ответ. Кто-то из женщин ухитряется забросить в дверь нашей теплушки палочку, заранее приготовленную, вокруг которой обернута и привязана к ней ниточкой бумажка. Развертываем, читаем: «Молодому неженатому бойцу. Привет тебе, дорогой боец, желаю успешно бить врагов и вернуться с войны невредимым. Как будешь на фронте, напиши мне письмо, а я тебе буду отвечать. Знай, что будет человек, который станет беспокоиться о тебе, — это я», — и в конце — адрес.

Шумно обсуждаем, кому же вручить это послание? Им пытается завладеть писарь Петька Барсуков, донжуанистый парень, который ведет переписку одновременно с несколькими девушками и каждой изъясняется в пламенных чувствах.

— Нет, Барсуков! — говорим мы ему. — Слишком жирно для тебя будет! — И по общему решению отдаем «письмо на палочке» другому парню, скромному и тихому, телефонисту. Наше решение продиктовано еще и тем, что он сам из здешних мест, из Курской области, так что с девушкой этой, коль вновь попадет в родные места, встретиться ему будет несложно. А главное — у него совсем-совсем никого не осталось, немцы убили всех его родных, девушки у него, мы знаем, нет — так пусть теперь будет ему хоть с кем переписываться. Только бы жив остался до конца войны…