Юлия Нестеренко - «Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

Сам полковник почти каждый день навещает меня, мы подолгу разговариваем на разные темы, зачастую довольно далекие от политики. Ловлю себя на мысли, что с нетерпением жду его вечернего прихода, а весь день обдумываю сказанное им и готовлю свои аргументы. Полковник оказался интереснейшим, начитанным и высокообразованным человеком: как выяснилось, еще при царской власти он окончил университет. Особенно мне нравилось спорить с ним об истории, которой я очень увлекался в школьные годы, он много интересного рассказывал мне о революции в России и о первых годах советской власти. Очень хорошее впечатление производит то, что, несмотря на огромную разницу в возрасте и звании, он не пытался так явственно давить на меня и навязывать свое мнение, как это делал Серега. Он не повторял расхожие штампы коммунистических газет о пролетариате и классовой солидарности: полковник просто приводил такие весомые и разумные доводы, что я невольно соглашался с ним. Но самое главное, я чувствовал, что многие вещи он говорит искренне, что в нем нет ненависти ни ко мне, ни к немецкому народу. Полковник говорил, что понимает все мои сомнения, но что никто не заставляет меня действовать против интересов моей страны. Однако, спрашивает он, ведь ты и сам согласен, что с такими, как твой бывший командир Шмеккер, надо вести борьбу?! И я действительно начинаю понимать, почему нашему бывшему уголовнику Хейнцу так нравилась нацистская идеология: ведь она вполне оправдывала стремления таких, как он, к грабежам, насилиям и убийствам, прикрывая все это высокопарными словами о превосходстве германской расы.

Под влиянием разговоров с Лагодинским я стал задумываться: «А что я сам раньше находил в идеях нацистов? Ведь в конце тридцатых я с удовольствием горланил с камерадами «Хорста Весселя», и нам очень хотелось, чтобы наша страна была самой сильной в мире. Мы приходили в восторг, видя в кинохронике наши танки с крестами на башнях на парижских улицах; я вместе со всеми немецкими мальчишками радовался нашим молниеносным победам; я просто рвался на фронт и с нетерпением ждал того момента, когда коричневую форму гитлерюгенда на моих плечах сменит настоящая серая солдатская форма. Теперь мне смешно, но я боялся, что война закончится раньше, чем меня призовут в армию, и я не успею совершить подвиг и получить орден из рук самого фюрера!

Но ведь я попал в атмосферу фашистской Германии тринадцатилетним подростком, только начинающим находить свое место в мире, я тогда и не видел вокруг ничего иного, подобно губке впитывал все, чему нас учили в гитлерюгенде, принимая на веру самую беспардонную ложь. А теперь русский полковник открывал мне новую Германию, и я стал совершенно иначе воспринимать борьбу немецких коммунистов с нацистами. Лагодинский говорил о том, что Гитлер не сделал Германию сильной, он втянул ее в страшную войну на уничтожение, что против нас ополчился целый мир, и я понимал, что, к сожалению, русский полковник прав.

Я вспоминал, с каким настроением жарким летом сорок первого, надрывая глотку, мы пели «Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren» и маршировали в солдатской колонне мимо первых захваченных нами русских деревень, в полурасстегнутых мундирах с закатанными по локоть рукавами, потные и пропыленные, но полные молодого задора и бесконечной веры в несокрушимую силу вермахта. Я чувствовал себя непобедимой белокурой бестией, «Schnell wie ein Windhund, Zäh wie Leder, hart wie Krupp-Stahl» — быстрым, как борзая, и твердым, как крупповская сталь. Что осталось у меня от этого настроения сейчас, осенью сорок второго, после сокрушительного поражения под Москвой?!

Я так разоткровенничался с Лагодинским, что рассказал ему о том, как родители в марте 1942 провожали меня после краткосрочного отпуска обратно на фронт. Шел дождь, и по лицу моей матери катились дождевые капли, смешиваясь со слезами. Она держала меня за руку, как маленького, и все повторяла, что не переживет, если со мной что-то случится, уговаривала, чтобы я берег себя (как будто это возможно на фронте!). Я смотрел на ее родное лицо с преждевременно появившимися после гибели дяди Артура морщинами и думал, что, возможно, вижу ее в последний раз. Отец хмурился: я знал, что он давно уже не верит в победу Германии и недоволен тем, что я напросился воевать на Кавказе. Но вот паровоз загудел, до отправления оставались считаные секунды, тогда мама упала мне на грудь и разрыдалась, я сам был готов расплакаться, но я был солдат — как я мог проявить такую слабость на глазах у товарищей?! Я неловко прошептал ей пару успокоительных слов, поезд уже тронулся, я на ходу вскочил на подножку и долго-долго смотрел на оставшиеся на перроне фигурки двух самых дорогих для меня людей…