Юлия Нестеренко - «Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

Из последних сил, подтягивая ногу и цепляясь руками за землю, заползаю в кусты, снимаю ремень, пытаясь перетянуть им бедро, как жгутом. Но в душе понимаю, что все это бесполезно: кровь уходит из меня вместе с жизнью, вытекая горячей, пульсирующей струей.

Мне суждено умереть здесь, посреди этих прекрасных, но так враждебно встретивших меня гор; на чужой земле, которую я мечтал покорить. Меня убили те, кто оказался сильнее нашей силы; на рассвете они найдут мое тело и закопают, как последнюю собаку, ведь они ненавидят всех нас, они считают меня грязным фашистом и бешеным зверем.

Моя бедная мать никогда не узнает, что со мной произошло на самом деле; ей сообщат, что я геройски погиб на задании; но я знаю, что ей не будет от этого легче. Она будет плакать обо мне долгими одинокими ночами, как плачет сейчас по убитому под Москвой дяде Артуру, проклиная эту жестокую войну, отнявшую у нее сына. Мама, мамочка, зачем все это, зачем я пришел сюда?! Мамочка, мне всего девятнадцать лет, я не хочу умирать!

В глазах у меня темнеет, все тело наливается свинцовой тяжестью, сознание, вертясь по спирали, устремляется по какому-то бесконечному тоннелю навстречу сияющей дымке вдалеке.

О, а это кто впереди, апостол Петр с ключами от рая?! Не хочет открывать мне ворота?! А что я сделал плохого в моей короткой жизни?!

Рядом со мной стоят другие молодые ребята, смерть сегодня собрала богатый урожай, особенно много тех, кто погиб под Сталинградом. На всех разная форма: русская, немецкая, румынская, итальянская…

Святой апостол, согласен, таким, как Шмеккер и Хейнц, самое место в аду, и уверен, что их души уже там: слишком многие прегрешения отягчают их совесть. Но другие наши солдаты, большинство из которых воевали, как честные бойцы, неужели всем нам придется отвечать за чужие грехи?!

Ведь тогда, по логике вещей, всех, кто когда-либо надевал военную форму и убивал своего противника в бою, надо отправлять прямиком в ад — ведь все они нарушили священную заповедь «не убий». Но разве это справедливо, не все они взяли в руки оружие по своей воле!

Что, я не расслышал, куда?! Нам не в рай и не в ад, но в чистилище, во искупление невольных грехов?!

— В кромешной ночной тьме наши бойцы прочесывают лес, на всю роту всего несколько трофейных немецких фонариков. Продираемся через густые заросли колючего боярышника и дикого шиповника, ноги подворачиваются на невидимых округлых валунах. Чермоев шагает рядом со мной, дышит прямо в затылок и не переставая осыпает меня отборнейшей руганью. По его словам я — мягкотелый идиот, в лучшем случае давший обмануть себя коварному фашистскому шпиону, а в худшем — сам вступивший в сговор с вражеской разведкой.

Насчет последнего я бурно возражаю ему, хотя в глубине души сам остро осознаю свою вину. Да, я растяпа, наивный дурак, не уследил, и теперь из-за моей доверчивости под угрозой срыва вся операция. Капитан грозит мне военно-полевым судом.

Да, он прав, мой «дружок Гроне» здорово подставил меня, хитро сыграв на моей жалостливости. Ну, теперь пусть только попадется снова в мои руки! Отныне никакого снисхождения к проклятым фашистам! Как только поймаю, я сам этого фрица так отделаю, глаза будет бояться на нас поднять, чтоб даже мыслей не было о непокорности! Сам себя распаляю этой мыслью, кулаки наливаются недоброй свинцовой тяжестью…

На рассвете в кустах наталкиваемся на неподвижное тело, Пауль лежит лицом вниз, словно спит, но земля под ним вся пропитана кровью.

Чермоев склоняется над Гроне, переворачивает его, грубо трясет, орет, чтобы тот перестал притворяться и хлещет по щекам, пытаясь привести в чувство, но немец не подает никаких признаков жизни.

— Аслан, какого дьявола, я же приказывал не стрелять! Если он умрет, то пойдешь под трибунал вместе с Нестеренко!

Теперь майор орет на капитана, а тот пытается защититься: еще бы, ведь именно его пуля оборвала жизнь ценного пленного и поставила под угрозу всю затею с радиоигрой. Надо же, так удачно встретили самолет, и все пойдет теперь псу под хвост из-за смерти радиста! Обстановка крайне нервозная, все пытаются найти козла отпущения, и сто процентов, что этими козлами станем мы с Чермоевым.

Но если командиры сожалеют о Гроне лишь как о Ценном пленном, то меня при виде его распростертого окровавленного тела вдруг охватывает острое чувство жалости. Господи, ведь я его знал совсем ребенком, ласковым розовощеким малышом, он и сейчас просто упрямый немецкий мальчишка, обманутый изощренной нацистской пропагандой. Я не хочу, чтобы он умирал!