— Ничего не случилось, жива и целехонька. В штаб перевели.
Райсин голос был все тот же — ласковый, но чудилось в нем нечто такое, отчего у Семена холодком тронуло руки.
— Как так перевели? Зачем?
— Начальство знает. А вы зайдите, посидите. Там новенькая вместо Зои, культурная дивчина. Познакомитесь.
Семен побрел назад, не попрощавшись, но тут же обернулся.
— А вы не шутите? — спросил он, улыбнувшись через силу.
Раиса в ответ вздохнула:
— Какое там! Призналась бы уже, коль пошутила. А вы не огорчайтесь, встретитесь еще. Не за морями штаб-то.
Семен кивнул: правду, мол, говорите. И, круто повернувшись, пошагал из лощины, укрытой пестрым разнотравьем. Его догнал протяжный Раисин голос:
— Постойте, лейтенант! Се-еня-я! Подождет…
Она спешила к нему, «размахивая гитарой.
— Возьми вот, — решительно перешла на «ты» Раиса. — Для тебя она сделана.
…Проводив старшего лейтенанта Долгополых на наблюдательный пункт, Синельников вернулся на огневую позицию и залег спать в углу прикрытого ветками окопа, а проснувшись, распорядился начать, не дожидаясь вечера, сооружение наката, чтобы приказ командира батареи выполнить своевременно и добротно, — благо немецкие самолеты по причйне низкой облачности не тревожили.
И правильно сделал, что так распорядился: вскоре пришел комиссар дивизиона старший политрук Агафонов, а потом совсем неожиданно явился новый комдив. Увидев, что работа кипит и батарея, не теряя времени, готовится к предстоящим боям, начальство могло быть довольно — и то для младшего лейтенанта утешение.
Днем в Атуевку, на передний край, не ходили — ждали ночи, ночи на удивление короткой и потому, наверное, ценимой чрезвычайно, неизмеримо больше любого дня с солнечным его обилием и бездонной голубизной небес.
Ночью таял зной, оседала пыль, исчезала с глаз изрытая воронками земля. Прятались дороги, устланные пеплом вперемешку с битым кирпичом, исковерканными гильзами, осколками разорвавшихся недавно мин, снарядов, бомб. Призрачными, будто нереальными становились обгоревшие деревья и полуобвалившиеся стены каменных построек, наклонившиеся, но не рухнувшие почему-то до сих пор.
Тьма окутывала все вокруг, весь исполосованный кровоточащими ранами огромный мир. Только половина неба, загораясь от земных пожарищ, тлела до рассвета.
Ночью через двухкилометровую долину, отделявшую Атуевку и передний край от огневых позиций дивизионной артиллерии, тянулись в обе стороны длинными и короткими цепочками нагруженные боеприпасами одноконные повозки, связные, раненые, бойцы с большими термосами за спинами. Все, что надо было перебросить на передний край или обратно, все, не видимое днем, ночью становится видимым, превращаясь в тени, в ленты теней. Ленты двигались бесшумно, крадучись по мостикам через речушку с раскромсанными берегами, мимо танков, искореженных и обгоревших, уткнувшихся стволами пушек в землю или вздернувшими их ввысь, мимо разбитых немецких автомашин и, мотоциклов, возле вздувшихся, распространяющих зловоние лошадиных трупов.
Миновав речушку, двигались как можно быстрее: это место было самое опасное. Оно и ночью обстреливалось наугад — мины и снаряды рвались методично, через равные до секунды промежутки времени. А днем с вражеских позиций долина виделась как на ладони, ее поливали огнем, как хотели. Иногда по одному-единственному человеку били всей мощью минометной батареи. Свирепствовали тут и крупнокалиберные пулеметы, и самоходки. И пикирующие бомбардировщики, случалось, ныряли с высоты, норовя оглушить, вмять в землю и разнести в клочья каждого осмелившегося показаться среди бела дня.
Ватолин тоже не собирался идти в Атуевку днем, но пришлось.
Накануне поздно вечером он, решив заночевать на четвертой батарее, сидел в только что оборудованном командирском блиндаже и слушал, как беседуют старший политрук Агафонов с Синельниковым.
— О последней речи Черчилля читали? — вопрошал младший лейтенант. — То-то… Я все его речи читаю. Здорово говорит! Сердце, говорит, кровью обливается, когда думает о страданиях русского народа. Лорды, поди, плакали, слушая его. А разобраться — Ваньку он валяет.
Комиссар с Костей молчали. Синельников продолжал:
— Помоги, если обливается… Открой второй фронт. Болтун! «Болтун ты, сэр Уинстон» — вот как бы я ему сказал на месте Сталина.
— Поэтому, наверное, и не поставили тебя на это место, — без намека на усмешку ответил старший политрук.
Читать дальше