Мкртич Саркисян - Сержант Каро

— Но дети все же есть, существуют. Они не могут жить без матери.

— Ну, хорошо. А кто, скажите на милость, заменит такую знатную повариху? — смягчается подполковник. — На войне хорошая повариха то же, что храбрый солдат.

— Найдем кем заменить, — вставляет начальник штаба.

— А вы сперва найдите.

— Нашли уже. — Начальник штаба подмигивает Марии.

— А как мы оформим приказ о демобилизации? — отступает подполковник. — Мотивировка нужна. Прошу подыскать предлог… уточнить причину… основание…

— Основание — беременность, — находится начальник штаба. — Никакая другая причина, кроме смерти и тяжелого ранения, не пройдет.

— Что? — вскакивает с места сержант. — Беременность? Так не оформляйте, земляк! Стыдно!

— Ты молчи, — говорю я ему. — Молчи. Не то твоя Мария никуда не поедет.

— Стыдно! Не хочу!

— Не дури, — говорю я, — довольно!

— Мария не беременная. Не хочу!

— Да ведь это не значит, что она беременная, Каро! Беременность — это только причина, единственная подходящая причина.

— Три взрослых человека не смогли сочинить какой-нибудь другой причины, а надумали бедной девушке беременность приписать.

— Ладно, мотивируйте беременностью, — заключает командир полка и обращается к покусывающему губы сержанту: — Ну, а магарыч поставишь потом, после войны. — Затем переводит взгляд на Марию: — Стоять смирно! Приказываю — кормить мальцов сержанта лучше, чем кормила солдат! Не то — смотри у меня, дезертир, снова в полку окажешься.

— Слушаюсь, товарищ подполковник! Для детей Каро буду готовить самые вкусные обеды… — Мария отдает честь, целует подполковника, потом — начальника штаба.

— Ну, полно тебе лобызаться. Изменники так сердечно, поди, не прощаются.

… Вчера я и сержант Каро проводили Марию в Джавахк. Той же полевой тропинкой шли мы втроем в сторону железнодорожной станции, и тропинка вилась и отступала перед нами, пока мы не добрались до станционных путей. Та же зеленая тишина равнины окатывала нас своим спокойным приглушенным шорохом. И то же солнце горело в небе, и те же птицы захлебывались тонкими зазывными голосами. Но расставание было совсем другим. Каро все что-то втолковывал Марии, одной рукой обхватив ее за плечи; Мария влюбленными глазами смотрела ему в лицо и от ощутимой близости любимого человека, от мысли о скорой разлуке и от робости перед неизвестностью будущего изредка роняла слезы…

Поезд отошел с опозданием.

— Ну, что тебе сказать? — говорил Каро, мешая русские слова с армянскими. — Ты едешь в Джавахк как моя сестра, а не как невеста… Мария, друг мой…

— Береги себя, родненький… — высунувшись из окна вагона, повторяла Мария.

— Не обижай себя там, слышишь? Ребятишек тоже обижать не надо. Скучать тоже не надо, Мария, — выкрикивал Каро.

И когда паровоз пронзительно загудел и поезд тронулся, Каро обернулся лицом ко мне, и я впервые за все время нашего знакомства увидел на его щеках слезы.

— Уехала… — сказал я.

— Уехала… — проронил Каро.

— Сироты спасутся, — сказал я.

— А ее молодость — пропасть ведь может? — ужаснулся Каро.

— Большая у нее любовь. Большая, — сказал я.

— Не жена, а уж матерью стала, — потупился он.

— Пойдем, — сказал я.

— Пойдем, — кивнул Каро.

И снова опустилась знакомая предвечерняя мгла. Мы молча, неспешным шагом шли по направлению к месту расположения нашей части. Темнота быстро сгущалась, и окружающая местность стала одноцветной.

Темнота отгораживает человека от внешнего мира. Темнота проясняет мысли.

Каро заторопился, побежал.

— Погоди! Ты куда так?

— Не знаю.

— Сперва показались горы, потом — ущелья, и тут я увидел свою деревню. Тяжело было мне, сердце надрывалось от горя, и все же опустился я на колени и поцеловал землю наших отцов. Не ждали меня… Эх, брат! Смотрю: деревня точно вымерла, одно название, что деревня. Война хоть сама до нее и не дошла, а руками своими загребущими дотянулась — хлеб забрала, сыр, масло забрала, работяг не оставила, веселья не оставила… Дома — пустые ульи. Хорошо, что у меня были часы, продал их дорогой, купил кой-чего моим да братниным детишкам… Невестки дома не было. Заро кинулась мне на шею: «Вай, дядюшка!.. Вай, папочка!» Огляделся я, смотрю: двойняшки мои прижались друг к дружке, уставили на меня глазенки. На мать похожи, мать красивая была, не в пример мне — морде… Заро их ко мне подталкивает: «Вардан-джан, Ваган-джан, это папа! Папа приехал» — «Да, сыночки мои, молодцы мои», — говорю и обнимаю их, целую им руки, ноги, волосы. И вдруг-вопрос: «А почему ты без мамы приехал?» На этот вопрос я не смог ответить. Взглянул на Заро — потупилась, всхлипнула. А детишки мои опять в голос кричать: «Мама хорошая! Мы маму хотим!» И давай реветь, вопить изо всей мочи. А Заро и все остальные ребятишки брата ну помогать им! Тут глаза у меня помутились, голова кругом пошла. Я чуть не рехнулся, земляк, и такую вдруг почувствовал бессильную злобу, что — подумать только! — детей своих побил. Побил — иначе бы и сам разревелся. И так мне захотелось оставить все — очаг родной, весь мир; оставить и бежать, бежать — лишь бы вопля сирот моих бедных не слышать. «Замолчите! Не то убью вас!» — орал я на все село. И я выбежал на улицу и пустился бегом бог весть куда… Ну, и оказался вскорости на кладбище, где Назик…