Кирилл Левин: Солдаты вышли из окопов…

Музыканты — пятнадцать солдат в мокрых сапогах — маршировали по грязной, немощеной улице. За ними с сундучками на плечах и спинах торопливо шли новобранцы, окруженные солдатами. Коренастый фельдфебель, шагая по деревянным мосткам тротуара, все время подозрительно поглядывал — не сбежал ли кто-нибудь?

У пригнанных со всех концов России молодых людей были встревоженные, напряженные лица. Лишь немногие ухарски посматривали кругом. Трое шли обнявшись — их сундучки вез старик на ручной тележке — и пели «Лучинушку». Но песня не получалась. И рослый новобранец в желтом, как масло, полушубке насмешливо говорил, косясь на певцов:

— Вот поют! Вот поют! На каторге так поют…

На повороте, возле зеленого одноэтажного домика, у парня, шагавшего в первом ряду, вдруг сорвался с плеча сундучок, и вещи вывалились прямо в лужу.

Фельдфебель скосил на него недовольный взгляд. Ефрейтор подошел и, сердито качая головой, сказал:

— Эх, сопля! Всю команду портишь!

Новобранец неловко и поспешно запрятал вещи в сундучок и, так как крышка плотно не захлопывалась, понес его, держа на груди, как охапку дров. Ему было трудно нести, руки не сходились на сундучке, затекли, но остановиться он не решался и шел, тяжело дыша.

Во дворе казармы фельдфебель, вынув из-за обшлага шинели бумагу, начал вызывать каждого по списку. В его голосе слышались низкие, властные ноты, тусклые глаза отсвечивали железом.

— Карцев! — выкрикнул он, и новобранец, который обронил на улице сундучок, вышел вперед.

— Что же ты, братец, неаккуратный такой? — спросил фельдфебель. — Сегодня барахло рассыпал, завтра винтовку уронишь. А?

— Скользко было, — ответил Карцев.

— Молчи, когда с тобой начальство говорит, тянись да слушай, — пригрозил фельдфебель.

Кривоногий ефрейтор с прижатыми, словно приклеенными к голове, ушами подошел сзади.

— Говори: «Слушаю, господин фельдфебель!» — сказал он. — Понял?

Карцев молчал.

— Понял? — настойчиво повторил ефрейтор. — Отвечай, когда начальство спрашивает.

— Понял.

— Тошно с вами, серыми чертями, возиться, — пробурчал ефрейтор и вдруг заорал: — Повторяй за мною: «Точно так, понял, господин ефрейтор!»

Карцев внятно повторил всю фразу. Лицо у него сжалось, стало угрюмым.

Карцев призывался в Одессе. Ему хорошо запомнилось воинское присутствие с вонючими коридорами, набитыми полураздетыми людьми, со шмыгающими писарями, наглыми и, как сразу было видно, продажными — они торговали чем только можно: и протекцией к врачу, и правом освидетельствования вне очереди, и назначением в хороший полк, обещанием льготы, освобождением от службы и многим другим. Он провел там несколько дней, дожидаясь, пока его вызвали, измерили рост и объем груди; врач со скучным лицом спросил его, не болел ли он гонореей, потом постукал крючковатыми пальцами по его груди и объявил годным. Ему выдали записку на сборный пункт к воинскому начальнику, и Карцев вышел, довольный, что избавился наконец от утомительного ожидания. Через два дня он явился к воинскому начальнику. Писарь с лаковыми глазами принял его вежливо. Щурясь и улыбаясь, расспросил, есть ли у него жена или девочка и не желает ли он до отправки в полк ночевать дома.

— А разве можно? — недоверчиво спросил Карцев.

— Все можно-с, — хихикая, ответил писарь и так ловко пошевелил пальцами, что Карцев сразу понял.

— Денег нет, — резко ответил он.

Писарь, сделав вид, будто не расслышал или вообще ни о чем не разговаривал с ним, закричал на новобранцев, чтобы те не торчали у него перед глазами, затем сложил стопкой бумаги, подравнял их и, мусоля пальцы, начал считать документы, как кассир деньги.

— А ты чего тут маячишь? — грубо сказал он Карцеву. — Марш отсюда во двор, в казарму!

Казарма у воинского начальника оказалась огромным помещением, с нарами в два этажа, как в бараках. Воздух был терпкий, прогорклый, воняло карболкой, всюду, куда ни глянешь, — грязь, оконные стекла так запылились, что почти не пропускали света. Видно было, что это временный этапный пункт и никто не хочет заботиться, чтобы он выглядел чище. Карцев, угрюмо оглядевшись, опустил на нары свои вещи.