Николай Кожевников - Гибель дракона

— Нет, серьезно! Говорят же: чаще разлуки — реже скандалы.

Оба грустно рассмеялись: какие там скандалы — ни одного резкого слова не было сказано друг другу за всю жизнь.

— О чем же говорить будем? — тихо спросила Полина Георгиевна, взяв руку мужа.

— Расстаемся, мать, надолго. Запасайся терпением. Пожалуй, до конца войны не встретимся.

— Вот еще — до конца войны! — пошутила жена. — Не буду я ждать, возьму и приеду в санбат санитаркой.

— Что ж, буду ждать. А пока, ладно уж, сообщу тебе раньше срока приказ командующего, — взглянул на часы. — В восемь ноль-ноль подойдет эшелон, а в шестнадцать все семьи должны выехать. В дороге узнаете, куда. Можешь сказать женам командиров: кто хочет, пусть едет к родным.

Леонид Павлович потянулся за папиросами, но жена торопливо перехватила его руку:

— Нельзя же, Леша. Зачем?

Он бросил папиросу на стол:

— Забылся.

— Кто теперь за тобой смотреть-то будет? — улыбнулась Полина Георгиевна. — Разве ординарца попросить.

Он не ответил, глядя на огни в окнах казарм. Неожиданно для себя сказал:

— Сегодня я встретил Карпова.

— Карпова?.. Это который?

— Помнишь, рассказывал тебе о Халхин-Голе?

— Неужели? Почему же ты не привел его? Я так хочу его видеть!

— Тут история... — мягко усмехнулся Подгалло. — Не хочет он меня узнавать, вот тебе и все. Будто бы и незнакомы совсем. Я подумал, подумал и решил: пусть так и будет. Еще смутишь человеку душу, а нам с ним служить. Он теперь младший политрук.

— Эх, Леонид Павлович, Леонид Павлович, дорогой ты мой комиссар! Ничего-то ты не знаешь о душе его. Он теперь рад до смерти, что опять с тобой встретился. Ты ему как родной. Разве тебе-то чужой он?

Подгалло кашлянул, неохотно ответил:

— Ну, тут несколько иное.

— Сколько же ему лет?

— Да года двадцать три-двадцать четыре.

— Совсем мальчик.

— Ну, ты скажешь. Мальчик! Он сегодня... — и Подгалло не без гордости рассказал о том, что случилось на заимке. — Хорош мальчик! — Подгалло встал.

— Хорош, хорош, — торопливо поднялась Полина Георгиевна. — Нашему почти ровесник.

— Да. Почти, — Подгалло долго смотрел на фотографию сына. Похож Витька и на него, и на мать. Оба они воплотились в нем. Так продолжается жизнь. — Ну, что ж, пора собираться, — он перешел в столовую, где на полу стоял раскрытый чемодан. — Молодец ты, мать. Как раз оставила место для бумаг.

Полина Георгиевна перечисляла все, что положила, вопросительно поглядывая на мужа: не забыла ли чего? Нет, не забыла. Пожалуй, если бы собирался он сам, как тогда в Финляндию с лыжным батальоном, то, наверное бы, оставил и бритву, и теплое белье.

— Плохо вам придется! — тревога снова звучала в голосе Полины Георгиевны, и вся она, маленькая, хрупкая, заметно напряглась. — Такая война страшная, Леня...

Целуя ее мягкие теплые губы, Подгалло вспомнил, что эти же слова говорила она сыну, когда тот, бодрый, смеющийся, получив назначение, уезжал на фронт. И тогда она не плакала, и тогда ее глаза были такими же сухими и строгими.

Оба они на мгновение обернулись и посмотрели на большой портрет сына, видимый в раскрытую дверь.

Римота бежал из части, как только их рота вернулась в казармы. Он обратился к самому командиру роты и попросил отпуск на сутки, и тот, с суровым видом просмотрев карточку взысканий и поощрений, разрешил, тут же сделав в журнале соответствующую запись. Хингана Римота достиг на четвертые сутки пути, голодный и уставший до изнеможения. Хотя и говорится, что когда к неудобствам привыкаешь, их перестаешь замечать, к голоду, который Римота также причислял к «неудобствам», он привыкнуть никак не мог. Но он шел к цели. Он даже улыбался, представляя себе выражение лица унтер-офицера, который не застанет его в казарме в день отправки в командировку... к теням предков.

Его задержали в чаще, возле обрыва, когда он располагался спать. Все произошло просто и быстро, и Римота, вчерашний солдат, не мог не восхититься выучкой этих людей, одетых в лохмотья. Не успел он прилечь, как на него навалились трое, а четвертый обыскал и связал руки.

— Шпион! — сказал, с ненавистью глядя на Римоту, среднего роста быстроглазый китаец. Как выяснилось после, это был начальник партизанской заставы.

— К круглому отверстию пятигранный болт не подойдет, — улыбнулся Римота. — Семь раз проверь, а потом не верь.

Ему завязали глаза. После утомительной и длинной дороги он очутился в землянке. Когда с него сняли повязку, первое, что он увидел, опять были черные быстрые глаза начальника заставы.