Николай Кожевников - Гибель дракона

На окраине Хайлара, рядом с китайским кладбищем, теснились жалкие избушки русского поселка. Он казался пустынным: ставни большинства домишек закрыты, улица заросла бурьяном, не слышно обычного для жилых мест мальчишеского гомона. Лениво бродят одинокие японцы-полицейские, прячась в тени чахлых деревьев.

Почти на самом краю поселка, в глубине обнесенного плетнем двора, стояла низенькая бревенчатая изба с тремя подслеповатыми окошками на улицу. Перед окнами пышно разрослись кусты жимолости и сирени. Во дворике виднелись прямые грядки картофеля. Ярко-зеленые плети огурцов обвивали изгородь. Длинные, изогнутые, как бумеранги, огурцы свешивались до самой земли. В конце дворика, подле колодца, раскинулись две вишни, обсыпанные еще не вызревшими, но крупными ягодами. Дорожки во дворике любовно выложены кирпичом и обсажены ромашкой.

Высокий седой старик, кончив поливать грядки, присел на покосившуюся ступеньку крыльца и посмотрел в открытую дверь сарайчика-мастерской, где дочь собирала крупные завитки стружек, остро пахнущие сосной.

— Самовар ставь, Лиза, — старик стряхнул пыль с колен.

— Сейчас! — дочь пробежала в избу.

В комнате было сумрачно и прохладно. Над некрашеным столом висели три иконы, перед ними слабо теплилась лампада. На старой почерневшей литографии, прикрепленной в простенке, изображен генерал Скобелев, стоящий в окопе с поднятой рукой. Место, куда он показывал, стерлось, и казалось, будто генерал просит пощады у окружающих его солдат в косматых папахах.

Уставшие, отец с дочерью пили чай молча. Небольшое хозяйство, а работы много. За сорок с лишним лет жизни в Маньчжурии Ковровы «палат каменных» не нажили. До русской революции это была крепкая семья: два работящих подростка-сына хорошо помогали отцу. Но в годы революции оба они ушли на Родину. Старик остался один с больной женой и грудным ребенком — Лизой — на руках. Не успел он приноровиться без сыновей, как умерла жена. И тут же пришли японцы. Два горя сразу. С тех пор жизнь его заметно и неудержимо покатилась к старости. А сколько пришлось вытерпеть обид от японцев! А как укоряли сыновьями русские из «Бюро по делам эмигрантов»! В эмигрантских газетах много писали о «зверствах большевиков», о разрухе в России. Но Ковров знал: сыновья его выходят в люди. Старший стал инженером, а второй, Владимир, окончил в Москве Военную академию. Лиза, дочка, бредила Россией. Она жадно читала письма братьев и столько задавала вопросов отцу, что ответить на них не было сил. Частенько, смахивая слезу, девушка поглядывала на север, где в туманной дымке застывшими волнами темнели гряды сопок, уходящих в Россию. Добился Ковров русского подданства, получил русский паспорт. Да что из того, коли жить приходится в Хайларе?.. А Россия воюет с немцами. И писем давно нет оттуда...

— Папа, — осторожно заговорила Лиза, убирая посуду, — ты не убивайся. Они еще напишут, — она несмело взглянула на отца. — Война там.

— Потому и тяжко, — старик опустил голову.

— Подумаю: Россия... — вздохнула девушка, вытирая глаза концом косынки. — И Ваню вспоминаю.

— А что его вспоминать-то? — преувеличенно бодро прервал отец. — До Сталинграда эвон сколько идти немцам. Небось в Москву не пустили, так и к Волге не допустят.

— Ну чего ж ты такой... — Лиза подсела рядом. — Володя же написал. В тылу он. И чего ты...

— Обманывает Володька, — сердито ответил старик. — Воюет. Раз почта полевая — значит, воюет. В поле. Дело ясное.

— Уедем отсюда! Уедем! — горячо зашептала Лиза. — Так мне японцы надоели... смотреть не могу.

— Каждый раз ты мне одно твердишь: «Уедем, уедем!» Я бы рад... да примут ли? И с места сдвигаться... Мать у нас тут останется, а меня в другом месте зароют? Эх, Лизавета...

Федор Григорьевич, поглядывая в окно на пустынную улицу, виновато улыбнулся:

— Я сегодня сердитый, дочка. Ли Чан стол заказал, а не берет. Говорит, денег нет. Товар пропадет. А нам с тобой кормиться надо, и налог платить.

— В России и я бы работала, — словно про себя заметила девушка.

— В России?... Откуда ты знаешь-то?

Лиза промолчала. Не раз ночью, в погребе у соседа Гончаренко, она слушала радио и знала гораздо больше, чем говорила сейчас.

До вечера она работала во дворике. Старик в своем сарайчике стучал молотком, пилил. Под вечер зашел китаец Ли Чан, тоже старик, одетый в длинную синюю рубаху и широкие, но короткие, чуть пониже колен, шаровары.

— Здоров будь, Федор Григорьевич! — он пожал руку Коврову и присел на корточки к стене. — Деньги делаешь? — кивнул он на гроб.