Александр Щелоков - Жаркие горы

Дом горел. Где-то за стеной сухо трещало пламя. Дым, едкий, колючий, быстро стелясь по полу, заполнял комнату.

Дети с глазами, полными слез, сидели молча. Не плакали, не кричали. Только жались друг к другу.

Повидло удивился, почему дети молчат. Почему, увидев его, никто не вскрикнул ни от радости, ни от страха. Лишь сдвигались потеснее, словно старались забиться в самый угол. Так и сидели, закостенев от ужаса, который светился в широко открытых, покрасневших от дыма глазах.

Подпрыгнув, Повидло долбанул ногой в середину маленького оконного переплета. Стекло с тупым звоном плеснулось наружу.

Свежий воздух ворвался в комнату. И сразу буйное пламя полыхнуло за спиной солдата, забушевало с жадным хрипом.

Языка огня лизнули двери, бросились в комнату.

Повидло взглянул во двор и увидел Кудашкина, который стоял у проема ворот с автоматом на изготовку.

— Митя! — крикнул Повидло. — Приймай ребят!

Он подхватил на руки замершую от страха девочку лет десяти. Подхватил и ужаснулся, почти не почувствовав в щуплом тельце никакого веса. Тогда он поднял еще и мальчишку, такого же испуганного и невесомого. Метнулся к окну и выбросил ношу на руки Кудашкину.

Снова рванулся к тесной кучке ребят. Но те, едва поняв, что их спасают, что этот шурави — рыжий от пыли, черный от копоти, с блестящими глазами — только с виду такой страшный, уже сами подбежали к окну.

Только когда все дети были выкинуты из дома на руки Кудашкину, Повидло, подгоняемый огнем, выпрыгнул в окно и сам.

Во дворе уже был капитан Щурков.

— Откуда дети? — спросил он.

— Из пожара, — ответил Кудашкин. — Повидло выволок.

— Молодцы! — похвалил Щурков и осекся.

Он внезапно осознал страшную истину. И содрогнулся. Плач — это сигнал тревоги, который малыши подают взрослым. Дитя не плачет — мать не разумеет. Но если дитя плачет, а взрослые не хотят разуметь, вникать в его беды, ребенок постепенно перестает искать спасение в крике.

Кишлачные дети знают — в этом мире плачем никого не проймешь, не заденешь. Больше того, молчаливого взрослые могут не заметить, пройдут мимо. Попробуй пискни, заплачь — чего доброго, получишь лишнюю оплеуху или пинок.

И дети молчали.

Щурков взял за плечи и подвинул к себе худенького мальца. Тот едва дотягивался ему до колен. Черноголовый, волосы ежиком, личико с кулачок. Глаза большие, полные недетской серьезности и печали.

Щурков положил ладонь ему на голову, ощутив колкую твердость стрижки.

Не ожидавший прикосновения, мальчонка сперва испуганно отшатнулся от капитана, потом вдруг припал к его ноге всем телом, прижался, обхватил ее руками. И тут Щурков увидел, что у мальца на левой руке нет кисти, а на правой — двух пальчиков.

На память невольно пришли слова песни: «Дитя не может быть красивым, — оно прекрасно…»

Капитан смотрел на мальчика, и ощущение близости слез подкатилось к горлу, защемило у переносицы.

Щурков посмотрел на других ребятишек, и жалость его вспыхнула тяжким гневом. Как можно назвать людей, которые довели детей до такого ужаса? Да и можно ли вообще назвать их людьми?

Широко открытые, блестящие лихорадочно глаза. Не испуганные, не любопытные, но все в чем-то одинаковые. Щурков понял — голод, невидимый, но всевластный, сделал взгляды этих ребят одинаковыми, это он отметил их невыразимой печатью страдания.

Дрогнуло сердце. Щурков ощутимо представил своего Вадьку, вдруг вот так оголодавшего, потерявшего вору в доброту и надежность мира, в справедливость людей.

Он судорожно сунул руку в карман, но не нащупал там ничего, кроме табачной крошки. Полез в полевую сумку и там не нашел ничего подходящего. Крикнул громко, почти отчаянно:

— Повидло!

— Шо? — гукнуло в ответ.

— Не «шо», а «я». Понял?

— Так точно.

— Повидло!

— Шо я? — ответил неунывающий голос.

Продолжать воспитание было бесполезно, да и не это было сейчас важно.

— Хлиб е? — спросил Щурков. — Да что там у тебя есть? Сахар? Сухари?

Солдат сразу все понял, и лицо его вмиг озарилось радостью.

— Е! Е! — воскликнул он. — Зараз будэ! Володя, давай!

Из-за бэтээра, стоявшего у дувала, выскочил ефрейтор Толпегин. Он тащил злополучный мешок, который Щурков уже дважды приказывал убрать с его глаз. Мешок все время казался ему лишним, ненужным в машине, только мешался под ногами. Не интересуясь, что в нем, Щурков тогда предупредил их: «Дождетесь, выкину!»

Повидло принял ношу, прижал мешок к животу и распустил завязку.