Геннадий Фиш - Падение Кимас-озера

— Матти и Тойво, — говорил он тихим, едва слышным голосом, — вы были всегда моими самыми лучшими товарищами, и я знаю, что и сейчас вы очень будете жалеть о моей гибели. Да, мне очень не хочется умирать, я бы с удовольствием побродил еще по свету и подрался бы с этими лахтарями на снегах Суоми. Но я прошу вас о последнем одолжении. В моем животе, в кишках, желудке сидит несколько пуль этой гнусной фирмы Рихимяки, и мне очень больно, и я умру часа через четыре-пять. И вот я прошу вас помочь мне, уменьшить страдания мои, дать мне малую дозу смертельного яда. Помогите мне в последний раз.

— Я доложу об этом начальнику, — сказал я.

Антикайнен, узнав о положении Лейно, взволновался и даже стал заикаться в разговоре со мной, но через минуту все же дал мне нужную облатку из аптечки кимас-озерских трофеев.

— Прощай, Лейно, — сказал я.

— Прощай, Лейно, — печально повторил Тойво и сжал кулаки. — Мы за тебя, обещаю, не один десяток лахтарей спровадим к богородице. — И он вскочил и сразу выбежал в сени.

Яд действовал мгновенно, и через несколько секунд Лейно умер.

Товарищ Суси заносил в дневник имя четвертого погибшего в этот печальный для нас день.

Я вышел в сени.

Лицом к бревенчатой стене, упершись в нее локтями, стоял Тойво.

Он весь вздрагивал, не умея и, очевидно, не желая сдерживать рыдания.

У меня сжало горло, и мне тоже захотелось плакать горько, безудержно, как маленькому мальчику.

Я вышел скорее на улицу.

Меня колотило.

Звезды высыпали на синее просторное небо. Месяц, как нарисованный, зацепился за крест колокольни. Лопаты скребли мерзлую землю.

Сколько этих проклятых белых лахтарей ходят живыми по этой мерзлой земле, а мой лучший друг Лейно, наш боевой товарищ коммунар Лейно коченеет сейчас мертвый в избе!

Эту ночь я не спал.

Я перебирал в памяти и нашу встречу, и рассказы Лейно, и дружбу нашу.

В другом конце избы так же безмолвно, так же бессонно томился Тойво.

Что дальше?

Утром мы их хоронили.

Мы стояли строем у могилы, позади толпились местные крестьяне, и, стоя на бугре уже замерзающей земли свежевырытой могилы, оказал свою лучшую речь неутомимый организатор гельсингфорсского комсомола, строительный рабочий, пламенный наш начальник товарищ Антикайнен:

— Вместе с павшими товарищами мы организовали комсомол Финляндии, вместе с оставленными здесь навсегда товарищами мы дрались в рядах нашей Красной гвардии с проклятыми лахтарями, вместе с ними мы били лахтарей в Карелии, и во всех боях, что предстоят нам впредь, их имена будут в наших сердцах, их подвиги — нам примером, и геройская их смерть за дело мировой революции будет возбуждать в нас восхищение. Ровно четыре года назад, 27 января, на башне Рабочего дома в Гельсингфорсе зажегся красный огонь — сигнал восстания. Неугасимо горит он в наших сердцах. Мы обещаем вам, товарищи, оставляемые здесь как дозор, что каждый из нас отдаст свою жизнь за победу трудящихся не дешевле, чем отдали вы свою.

Я знаю, что и сотой доли огня, с которым говорил он, и того внимания, с которым мы слушали эту надгробную речь, нет в этих моих слабых, неточных словах. Но когда я сейчас вспоминаю, я снова начинаю волноваться.

Это было ровно десять лет назад, этот самый день, когда мы опускали их в мерзлую могилу.

И я снова вижу, как тело Лейно, слишком длинное, не входит в могилу и, окоченелое, не хочет сгибаться, и как Тойво, стоя внизу в могиле, подгибает ему ноги, и я не могу больше говорить спокойно и призываю вас всех, товарищи, помнить о прощальной речи товарища Антикайнена, в которой он поклялся, что ни один комсомолец, ни один коммунист, ни один красноармеец не забудет никогда своего долга перед мировой революцией.

И мы пошли в Кимас-озеро.

Дальше я не принимал участия в действиях отряда. Пусть о взятии Кангалакши, пусть о дальнейшей работе отряда, о стойкости Тойво, об отчаянной смерти замученного лахтарями Яскелайнена, о трофейном олене лахтарской почты, привезенном в Ленинград на курсы, расскажут сами участники. Они подтвердят, что приказ революции мы выполнили.

Грыжа, проклятая грыжа, лишила меня возможности итти вместе с отрядом дальше, и я пошел обратно, но уже по дорогам, по этапам, и через декаду лежал в лазарете Интернациональной школы, пройдя на лыжах тысячу семьдесят километров.