Аскольд Шейкин - Испепеляющий ад

— Так, Макар, так… А где твои сейчас?

— В станицу к бабке отправил. Пусть отсидятся.

— Думаешь, красные скоро?

— Дни остались. Сам видишь.

— А после возвращения как ты тут жил?

— Тут меня не было. Я в Новороссийск поехал.

— Зачем!

— Твой приказ выполнять. Я в Таганроге дома так и не снял.

— Новороссийск здесь причем?

— Я, Леонтий, в Таганроге с одной бабой связался.

— Из-за нее там и застрял?

— Застрял я из-за облавы. Пропуска у меня не было. Так вот, брат этой бабы служит там в контрразведке. От него по-пьянке узнал: из Таганрога ставка и все миссии скоро уедут в Новороссийск. И этот город красным не отдадут никогда. Союзники не допустят. Горой будут стоять.

— И ты поперся.

— Но это чудо-город, Леонтий! Я двадцать верст до него не доехал. Поезда не пошли. Идти пешком? Заметил: пеших задерживают. Пристроился на подводу. Последний поворот сделали, к морю стали спускаться: что за диво? На Дону у нас, как вечер, — полная темнота. А тут огни! В город въехали, разглядел. Это не в домах, Леонтий! На параходах. Сотни их там. Английские, французские, турецкие, американские. И, знаешь, у нас зима, а тут ветер с моря теплый, волны на гальку накатываются. И такой там порядок, Леонтий! В газете читал: "За кражу девяти тысяч рублей из экспедиции заготовления государственных бумаг — двадцать лет каторги"… Утром у комендатуры развод караулов. С оркестром.

Шорохов слушал и непривычная размягченность все более овладевала им. Тепло, уют в доме, ощущение полной безопасности, свободы даже в самом простом: съесть и выпить без ограничения, — как-то по-особому раскрепощали, дружеское чувство к Макару Скрибному делалось безграничным, перерастало в неотложную потребность говорить с этим человеком с полной откровенностью, иметь своим единомышленником, тут же сказать, что ни в какой Новороссийск оба они не поедут. Не позже чем завтра уйдут на север, к своим, к красным.

Что сдерживало? Мелочи, в общем. Почему Скрибный сказал: "Твою фамилию назвал", — а назвал-то на самом деле тогда фамилию «Дорофеев». И вот это еще: "…сразу: «Пожалуйста», — и: "Сказал, чтобы в следующий раз сам ты приехал". Выдали его Скрибному господа-американцы. Что их он агент! И, значит, Скрибный вполне сознательно служил им. А теперь должен был бы поверить, что он на самом деле служил и служит красным.

Об это Шорохов в своих мысленных разговорах со Скрибным не раз спотыкался. Споткнулся опять. Спросил:

— В Новороссийске ты помещения нашел?

— Бессрочная аренда. Восемьдесят шесть тысяч в год. Что сейчас эти деньги? Тьфу!.. Склады, жилье, магазин. Да какие! В трех шагах от самой господской набережной. Вызывать тебя не стал. Дорога тяжелая.

— Меня в Новочеркасске все равно не было.

Скрибный, не слушая его, продолжал:

— Домина! Два этажа! Каменный! Стены в аршин…

Шатаясь, он вышел в соседнюю комнату, вернувшись положил на столе перед Шороховым мелко исписанный лист с подписями и какой-то печатью. Вглядываться в этот лист Шорохов не стал. Прижал его ладонью к столу. Было ясно: контракт на дом.

Скрибный не унимался:

— Двери дубовые, окованные. Крепость! — он трясся от смеха. — Хозяин из молокан. У них первая заповедь: "Слово мое — дело мое"… Только все это, Леонтий, теперь чепуха. Я же еще до отъезда в Новороссийск, одну штуку затеял. Ты знаешь? Я назад на крыше вагона ехал. Чуть не сорвался, обморозился, — он подставил Шорохову ладони. — Видишь? Подушки. И сейчас горят. Спасся, думаешь, чем? Знал: обязательно должен домой вернуться. Я, Леонтий, как из Таганрога возвратился, из сейфа все, что ты там оставил, забрал.

— Молодец, — проговорил Шорохов. — Очень ты меня этим выручил.

С тем же смехом Скрибный дал ему теперь еще и конверт с надписью: "Таганрог. Александровская улица. 60. Федору Ивановичу. Дорофеев".

— И это тебе. Пока ездил, у сестры лежало.

— Молодец, — повторил Шорохов. — Цены тебе нет.

— Сейчас другое скажешь. Я, Леонтий, все деньги в дело вложил. Тысячу сто пудов шевро купил. Самого тонкого. Последний такой, Леонтий! И коз той породы нет, с которых шкуры для него драли, и мастеров, что умели его выделывать, больше нет, — Скрибный говорил громко, с восторгом, прежнего приказчицкого тона в его голосе как не бывало. — Нежней шелка, Леонтий! Я, Леонтий, теперь сверху на всех плюю. До конца дней нам обоим хватит. Смешно: под Касторной тебе предлагал: "К красным уйдем". Теперь-то зачем? Уж моим-то детям с сопливыми носами не ходить.