Владимир Першанин - «Зверобои» против «Тигров». Самоходки, огонь!

– Представляешь, у нас пушку разнесло, а мы все уцелели. Этот расчет погиб, а гаубица целехонькая. Наверное, нам их пушку отдадут. Вот ведь как бывает. – Помолчав, Гриша пожаловался: – А я вещмешок в капонире оставил, разорвало. Там пара белья и портянки новые. Жалко…

Наверное, Гришка сам не понимал, что говорит.

– Ты водички выпей, – отстегнул флягу Саня. – Полегче будет.

– Выпью, – обрадовался Волынов. – Горло печет.

Врач, молодая женщина-лейтенант, закурив папиросу, разговаривала с командирами.

– Бомба защитную щель просто сплющила. Врезалась глубоко, толчок сильный получился.

Все поглядели на воронку от фугасной стокилограммовки. Она была действительно глубокой и правильной круглой формы. От воронки отходили несколько ломаных трещин – лопнула земля.

Всего в дивизионе погибло человек десять, а в полку, по слухам, более сорока. Легкораненые и контуженые шли в санчасть, а тех, кто пострадал сильнее, отправляли на подводах в санбат. На каждой лежали по два-три человека. Их уже перевязали, но Саня заметил, как сквозь солому из ближней подводы сочится клейкими каплями кровь.

Вечером хоронили погибших. Построили весь полк. В яму укладывали тела, завернутые в плащ-палатки, куски брезента, старые шинели. Более-менее сохранившуюся военную форму и обувь (в основном ботинки) снимали. Торчали желтые пятки и концы кальсон с обрывками штрипок.

Комиссар полка произнес речь, треснули три залпа из карабинов, и все торопливо стали расходиться. Михаил Лыгин, покусывая травинку, шел рядом с Чистяковым. Зло обронил:

– Не то что воевать, хоронить не научились! Разули, раздели и как попало в одну яму свалили. У немцев каждому убитому могилу роют, крест с табличкой ставят и каску вешают, в которой он воевал. А тут пирамидку из дощечек кое-как сляпали одну на всех. Вечная память героям! Пирамидку и бугор до зимы дождями смоет, как и не было этих ребят на свете. А в яму сорок человек уложили. Не во всякой деревне столько мужиков наберется.

Ждали немецкого наступления. Про харьковский разгром помалкивали. Везде дела шли плохо. Немцы напирали, в воздухе появлялись только их самолеты. Из санчасти вернулся Роньшин, старательно прихрамывал, даже просился у взводного перевести его в ездовые, но тот отказал. Семен Пекарев раздраженно заметил:

– Ты радуйся, что не в полковую артиллерию попал. Те на переднем крае стоят вместе с пехотой, а мы худо-бедно на километр-два позади. Какого рожна тебе еще надо?

Ранним утром полк подняли по тревоге. Было еще темно. На юго-западе быстро и коротко вспыхивали зарницы, явственно доносился гул канонады.

– Кажись, началось, – нервно потирал руки Пекарев. – Слушай, Михаил, если тебя ранят, Саньку Чистякова к прицелу можно ставить?

– Можно. Он подучился, думаю, потянет. Глаз у него острый.

– Слышал, Чистяков?

– Так точно. Только зачем так сразу? Почему Михаила ранить должны?

– Потому что война! – крикнул обычно сдержанный старший сержант. – Никто не застрахован. Может, я к прицелу встану, а может, тебе придется.

– Слушаюсь.

Никто на батарее, а может, и в полку не знал, что именно в этот день, 28 июня 1942 года, началось мощное немецкое наступление. Главный удар наносился восточнее Курска в направлении Воронежа. В дальнейшем планировалось продолжить наступление на юг вдоль Дона, и уже маячило в штабных документах слово «Сталинград».

Дивизия, а вместе с ней артиллерийский полк приняли бой на следующее утро. Огонь вели с закрытых позиций, получая данные от командиров взводов управления, наблюдателей. Они находились вместе со своими разведчиками и телефонистами на переднем крае и передавали оттуда координаты целей.

– Прицел сорок пять, угол такой-то, – слышал Чистяков обрывки команд. – Фугасным, огонь!

Соседнее орудие вело пристрелку фугасными снарядами, которые поднимали при разрыве высокий столб дыма. После четырех-пяти пристрелочных выстрелов открыла огонь вся батарея. По цифре «сорок пять» Чистяков понял, что до цели около двух с половиной километров.