Николай Куликов - Русский диверсант абвера. Суперагент Скорцени против СМЕРШа

— Этот жирный боров Геринг клялся фюреру, что ни одна вражеская бомба не упадет на немецкие города!

Мне с большим трудом удалось увести его на перрон и буквально запихнуть в отходящий поезд — к счастью, он почти сразу захрапел на верхней полке. Я же некоторое время сидел в одиночестве среди спящих пассажиров, вспоминая прошедший день. Я окончательно понял, что эта страна и окружающие люди для меня, русского по крови, абсолютно чужие: даже их разрушенная столица, по большому счету, меня сильно не огорчила, Ганса было жаль — вот и все эмоции. Что же со мной происходило и в кого я превращался? В безродного космополита, так называемого «гражданина мира»? «От Родины оторвался и болтаюсь теперь, как один предмет на букву „г“ в проруби, — невесело размышлял я в ночном пассажирском экспрессе Берлин — Кенигсберг. — К тому же война меня сильно изменила: я стал абсолютно безжалостным, грубым, черствым и равнодушным к чужому горю… Но, с другой стороны, если бы я оставался тем „добреньким православным христианином“, которого пыталась воспитать из меня мама, то давно бы погиб или сошел с ума…»

Так и заснул, сидя у окна и положив голову на столик, а проспал не более трех часов. Едва рассвело, меня разбудил неугомонный Ганс: мы снова пили припасенный в дорогу шнапс, закусывая консервами. Пассажиры — в вагоне ехали в основном гражданские — относились к нашему поведению терпимо, понимали: едем с фронта и после короткого отпуска отправимся туда же. Мой немецкий язык к тому времени был настолько хорош, что никто из окружающих не заподозрил, что я русский. Тем более приятель обращался ко мне на немецкий манер: «Алекс».

За окном поезда целый день тянулись унылые равнины Померании, и Ганс, еще до войны бывавший в этих краях, охотно давал пояснения. Оказывается, раньше надо было дважды пересекать границу — между Западной и Восточной Пруссией, где находился Кенигсберг, располагалась Польша. Теперь, после польской кампании 39-го, пересечение границ стало простой формальностью: уже не надо было, как прежде, предъявлять паспорта и объясняться с таможенниками…

Что касается трех недель в Кенигсберге — они пролетели словно чудесный сон. Родители Клоста встретили нас просто замечательно: то, что я русский (Ганс рассказал об этом при нашем знакомстве), никак не повлияло на мои дальнейшие взаимоотношения с его родственниками. Отец Ганса, который в Первую мировую воевал в России, неплохо отзывался о русских, но в разговорах со мной неоднократно нравоучительно подчеркивал: «Если русский народ сам или с помощью немцев не сбросит со своей шеи большевиков-комиссаров, то погибнет окончательно». На что я ему неизбежно возражал (разумеется, мысленно): «Как бы Германия не погибла вперед, господин пророк!»

Столица Восточной Пруссии мне понравилась — тем более что разрушений от бомбардировок в то время было немного, это позже город почти до основания сотрут с лица земли армады «летающих крепостей» англо-американцев. Ганс познакомил меня со своей невестой Урсулой и сестрой, двадцатилетней красавицей Евой, и мы вместе часами бродили по городу. Мне показали много интересных достопримечательностей: знаменитый Кенигсбергский зоопарк — один из лучших в Европе, Королевский замок — средневековую резиденцию прусских королей. Еще мы побывали в древнейшем Кафедральном соборе, где был похоронен известный философ Иммануил Кант…

Но самое мое яркое воспоминание о том августе — это, конечно, голубоглазая Ева. Вначале мы просто понравились друг другу, однако очень скоро наши отношения переросли в нечто большее… Даже сейчас, по прошествии года, не могу точно сказать: была ли это внезапно вспыхнувшая любовь или мимолетная страсть? Как бы там ни было, уже через неделю мы оказались в объятиях друг друга. Произошло это в деревянном пляжном домике в небольшом курортном городке Пиллау: туда, к побережью Балтийского моря, мы регулярно выезжали на пригородном поезде — загорать и купаться. Ева была далеко не девочка — еще зимой ее обручили с одноклассником, лейтенантом-летчиком (их свадьба должна была состояться через полгода), но вскоре жених погиб.

В тот жаркий август она отдалась мне со всей нерастраченной страстью молодой, здоровой и сильной женщины…

Когда мы с Гансом возвращались на фронт, Ева крепко обняла меня и сказала на прощание сквозь слезы: «Ты еще узнаешь, какими верными могут быть немецкие женщины и как они умеют ждать! Я буду ждать тебя, любимый! Я буду тебя ждать…» До сих пор я отчетливо помню ее невысокую фигурку с пышными распущенными белокурыми волосами на перроне кенигсбергского вокзала…