Сергей Дышев - Почти живые

— Бедняга! — пробормотал мой напарник.

Хорошо, что рядом с ней не оказалось оружия. Красивая снайперская винтовка в такой ситуации могла стоить ей жизни. Может, кто-то из духов пожалел ее, а скорей, просто прихватил справное оружие с собой.

Лишь бы она ничего не загнула в бреду.

У Марии было два осколочных ранения в руке и ноге. Мы бросились перевязывать, потом вытащили ее наружу. Хорошо, рядом оказался бронетранспортер. Практически всех раненых вывезли, мы тут же загрузили девушку на броню, старший, глянув, тихо присвистнул:

— Красавица какая… Бедняжка…

Знали бы, кто эта бедняжка!

Она стреляла по нашим, щелкая их из удовольствия; и в ситуации, когда злобная пелена мести не сошла с глаз, надо было бы по чести сорвать с нее бинты и бросить на съедение одичавшим собакам…

Но я уже не мог ничего поделать с собой, более того, сам решил сопровождать ее до ближайшей больницы, оберегать от несчастной неожиданности. Вдруг кто опознает… Она чуть приподняла ресницы, когда я протискивал ее на сиденье в утробу бронемашины. Бездонные черные глаза обожгли, я погиб, попал в плен. Мой организм требовал отдыха, сна, лечения, а я, пошатываясь, полез в машину… Через час, а может и раньше, я вносил Марию на руках в больницу города Акая. Она очнулась, мутно глянула на меня, с видимым трудом раздвинула сухие воспаленные губы:

— Куды тащишь меня, гад?

— Молчи, дура! Спасаю тебя от казни египетской. Свечки будешь ставить до гроба! Ты — заложница, тебя освободили, пострадала при обстреле. Ясно?

— Дэ я? — еле слышно прошелестела она.

— В больнице…

Я добился, чтобы Марию тут же положили на операционный стол, забрал ее украинский паспорт. Ей определили группу крови, потом, когда я рассматривал ее документик с трезубцем, нашел листок: «A(I)Rh+». Показал хирургу, тот сказал, что раньше надо было думать. Ей влили крови, которую уже с избытком понавезли со всей России.

Ночь я провел у ее кровати вместо сиделки, упал со стула и заснул на полу. Утром меня попросили убраться.

К этому времени я наполовину высох. На линолеуме после меня осталось не менее трех килограммов грязи. Вчера я воспринимался терпимо, но в первый день мира в уездном городе маленькой республики вызывал лишь дикий ужас. Меня изгоняли всем хирургическим отделением. Пришлось идти в гостиницу, устроиться, выкинуть из ботинок по полкилограмма газетной бумаги, которой утеплялся, обматывая ноги. Я вымылся, с восторгом ощущая прелесть льющейся из железной «пипки» воды, постирал комплект белья. И пусть простыни были драные и серые, как лабораторные мыши, все равно они были хороши, они пахли чистотой! А какой восторг — растянуться на кровати, вытянуть ноги и слушать тишину, постепенно проваливаясь в сон! Ночью мне ничего не снилось. Мозг отключился, нахмуренные его извилинки осторожно разглаживались.

Утром я, рожденный заново, долго валялся, потом встал, с безразличием пересчитал оставшиеся деньги. На обратный рейс не хватало, выходило как раз на пару дней в гостинице и приличный ужин. «Как там эта мерзкая девчонка?» Я не почувствовал ненависти к раненой девушке, а только к себе — потому как стал заурядным предателем. Ребята не простили бы такой подлости. Я успокаивал себя: ведь никогда не воевал и не буду воевать с женщинами. Даже с такими, как эта гнусная дрянь с поразительно невинными и красивыми глазами…

Вдруг меня подбросило: ее могут опознать настоящие заложники! «Ну и пусть! — тут же сказал сам себе. — Тюремные нары ей не помешают…»

Но спокойно отдыхать уже не мог, встал и, как зомбированный, поплелся на местный рынок, купил там серенький платок, пошел в больницу. Куртку я свою отмыл, остались, правда, небольшие разводики. Меня не хотели пускать, но я прикрикнул — и это подействовало. Они, конечно, помнили, как я ввалился в грязной камуфляжной форме. Я выложил перед Машей три банки сока, яблоки и платок. Она поблагодарила, едва разжав губы, молча надела платок и отвернулась к стенке.

Я понял, что аудиенция закончена.

Спасибо и на этом. Обезьянка гордая… Из-за нее я не смог вылететь вместе с московскими собровцами, они сейчас отмокают на квартирах, все спецназы снялись, разлетелись по городам к своим привычно осточертевшим организованным преступникам. Над мертвым селом даже вороны не каркают, остались лишь бригады следователей.

Радуев объявился в воюющих горных районах и успел дать телеинтервью. Я видел эти кадры: он явно хорохорится, но глаза отмороженные, видно, что давно на пределе, наделал кучу ошибок, подбил людей на авантюру, попал в ловушку, угробил лучших боевиков, смертельно поссорился с братьями мусульманами и к тому же умудрился остаться живым. Такое не прощается.