Юрий Белостоцкий: Прямое попадание

Вдавив людей в землю, «мессершмитты» — они шли сейчас встречным «пешке» курсом — добросовестно, со знанием дела «выбивали пыль» из всего, что только ни попадало в глазки их пулеметов и пушек. Вон и пожар никак полыхнул. Точно. Каптерка оружейников занялась. Факелом. Кузькин увидел, как пламя, густо замешенное на бензине и масле, тугой вожжой заарканило соседнее с каптеркой деревце и, больше не найдя, чем поживиться, гадюкой, прогибаясь под ветром, поползло жалить небо.

«Сейчас и мне решку наведут», — покрываясь холодным потом и чувствуя, как гимнастерка прилипает к лопаткам, обреченно подумал молодой летчик.

И верно, завидев «пешку», «мессершмитты», видно, раздумали ударить по стоянке еще разок, уже против шерсти, и тут же начали круто — крен почти под девяносто градусов — забирать влево: живой, летящий самолет показался им, конечно, куда заманчивее, чем заякоренные на стоянке, укрывшиеся в капонирах. Что ни говори, живая мишень не мертвая. Соблазняет. Даже азарт придает. И они, чтобы не упустить ее, успеть зайти к ней в хвост, продолжали сжимать дугу разворота настолько туго, что казалось: из хвостов у них вот-вот брызнет сок. Кузькину стало тоскливо, он сжался, но все же сообразил: в запасе у него восемь-десять секунд. Не больше. Это значит: восемь-десять глотков воздуха.

… Молодой летчик не раз слышал рассказы бывалых авиаторов о том, как пахнет свое собственное мясо. Не баранья отбивная, не шашлык по-карски, а свое собственное мясо. Такие случаи уже бывали. И не раз. Авиация — не пехота. «Мессера» или зенитки вставят фитиля — и горят ребята, поджариваются. Почище, чем на сковороде. Со всех сторон сразу. Вон флагманский стрелок-радист. Горел уже однажды. С экипажем. Зажгли их тогда за линией фронта порядочно. Вот и тянули до нее, так как над чужой территорией выброситься не решались. Густо там немцев было. Везде: айн, цвай. И овчарки. Правильно, конечно, раз была возможность тянуть. Но поджарились здорово. Особенно стрелок-радист. Да и понятно. В хвосте он, весь огонь на него. Не кабина, а печь мартеновская. Хорошо еще, что очки летные были. А то б без глаз остался, лопнули бы от жары.

Вот и Кузькина сейчас ожидает та же участь. Только, конечно, с худшим концом. С пропеллером в могиле. Те от «мессершмиттов» хоть могли отстреливаться. Всю дорогу. Бой с ними вели. А он? Что он мог с ними сделать, когда на борту ни штурмана, ни стрелка-радиста? Правда, два носовых пулемета у него есть. Спаренных. Но ведь немцы не в лобовую идут, а с хвоста наседают. Это у них излюбленный прием: не из пистолета же по ним стрелять? Да еще через плечо? «Мессерам» это вообще нипочем. Даже не почешутся. Словом, глупость это — за соломинку хвататься, когда тонешь. Тут и бревно не поможет. Ничто не поможет. Так что всадят они сейчас в него полбоекомплекта. Как пить дать, всадят. И Кузькин, по горло наливаясь тоской, не дыша, будто подстреленная птица из-под крыла, заставил себя глянуть назад, страшась увидеть в хвосте беснующееся пламя. Но пламени не было. Не было пока и «мессершмиттов». В этот миг они только еще выходили из разворота, убирали крен. Но сейчас будут. Будут непременно. Как по расписанию. Через пять-шесть секунд. Значит, еще пять-шесть секунд отмерено в этой жизни молодому летчику. Пять-шесть секунд, и, сам того не ведая, Кузькин замороженным взглядом уперся как раз в бортовые часы, машинально выхватив их из множества других приборов. Часы показались ему огромными. Во всю кабину. Стрелки на них дрожали. Как в лихорадке. Короткая — где-то за двенадцатью, средняя, минутная — на трех. Секундная же стояла не шелохнувшись. Будто замерла, нацелившись перед прыжком. Вот-вот сорвется. И прыгнет. Как раз сюда, на эту вот белую, слегка подзелененную — фосфор все же светится — черту. Потом на следующую. В общем — пять-шесть секунд у него в запасе. Пять-шесть. Это пять-шесть вздохов. И то не глубоких.

— А кукиш с маслом не хотите? — вдруг с болью, точно его шилом кольнули, взвизгнул Кузькин и, не будь дураком, обеими руками хватанул штурвал на себя.

И упал горизонт. И встало на дыбы небо.

Со свистом и стоном, оставив «мессершмиттам» лишь натужное рыдание моторов, «пешка», теперь уже сама, по доброй воле, за миг до отмеренного роком, снова врубилась в серое месиво облаков.

Не думал, не гадал сержант Кузькин, что в этот день ему доведется поиграть в давно забытую, игранную в детстве, игру, известную под названием «кошки-мышки». Не думал, не гадал, а довелось. Да еще в обычном, тренировочном, а не в боевом вылете. Не по своей, разумеется, охоте. И с той разницей, что «кошками» на этот раз были не его босоногие сверстники в коротких штанишках, а немецкие истребители, грозные «мессершмитты», и проигравший расплачивался куда более дорогой ценой, чем водивший.