Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

— И она решила, что без тебя ей белый свет не мил?

— Спросил: «Поедешь со мной?». «Поеду», — говорит. Вот и привез.

— А тебе не пришло в голову, что не положено посторонних людей, да еще женского пола, приводить в часть? Ведь ты военнослужащий и не на увеселительной прогулке находишься, а на войне.

— Брали же мы в армию людей из освобождаемых районов.

— То иное дело.

— Какая разница. Она в школе санитарные курсы проходила, я ее санинструктором зачислю.

— Он зачислит! Может, и звание ей присвоишь?

— А что, проявит себя, представлю и к званию.

— Ну, Кошунков, натощак тебя не переговоришь.

— Зачем же натощак, сейчас обедать будем, — комбат встал, подошел к двери и, приоткрыв ее, крикнул: — Захарченко, неси обедать.

Алемасов устало опустился на стул, оглядел комнату. Просторная, с высоким лепным потолком, с огромным камином, она служила, видимо, гостиной. В стенах остались крючья, на которых висели картины. Сейчас картин не было: бежавшие с немцами хозяева ценные вещи увезли с собой.

Проследив за взглядом Алемасова, комбат сказал:

— Вот тоже — поляки, а ушли с немцами.

— Поляки разные бывают, — ответил Алемасов. — Это — помещики, чего же ты от них ожидал?

Батальон Кошункова расквартировался в помещичьей усадьбе. Короткий отдых. Пластуны мылись, чистились, приводили себя в порядок после тяжелых январских боев. Несколько дней назад комбат ездил в Краков, где был сборный пункт для советских женщин, освобожденных из гитлеровской неволи. Туда ездили многие офицеры, кому удавалось улучить свободную минуту. Одни смотрели, нет ли родственников, угнанных немцами, другие — поглазеть на девчат: наши же, родные.

Кошунков привез из Кракова молодую женщину и объявил в батальоне, что это его невеста и что в тот день, когда Гитлеру будет капут, они торжественно отпразднуют свадьбу.

Комбат был человек отчаянный и неукротимый, смелый и удачливый. Командир полка питал к нему слабость и, узнав про невесту, привезенную из Кракова, попросил Алемасова:

— Побывай у Кошункова, погляди, что за фортель он там выбросил. Воздействуй.

С другим бы командир полка церемониться не стал, любимого комбата обижать не хотел.

— Кто она такая, ты хоть знаешь? — спросил Алемасов, глядя через окно во двор, где казаки чинили повозки и, как малые ребятишки, кидались снежками. «Будто и не на войне», — подумал майор и поймал себя на том, что ему тоже захотелось выйти во двор, скатать крепкий снежок и запустить в темный ствол липы, чтобы снежные брызги разлетелись веером, чтобы на стволе осталось белое пятно.

— Как же не знать! — в голосе комбата прорезалась обида. — Земляки мы — я из Краснодара, она из Ростова. Школу перед войной кончила, хотела в институт поступать — на педагога учиться. Здесь у немецкого колониста работала… Все я про нее знаю.

— А она про тебя?

— А чего про меня знать? Весь я тут, — Кошунков встал и широко развел руки. Бешмет сидел на нем словно влитой, на широкой груди два ордена, три медали. На бешмете свежий подворотничок, крепкие скулы чисто выбриты, усы аккуратно подстрижены. Усы комбату не шли, были они двуцветные — черное с рыжим — и на молодой, с мальчишечьими озорными глазами физиономии сидели, как приклеенные.

— Меня вот что беспокоит, — Алемасов решил зайти с другой стороны, — этой… как ее зовут-то?

— Шурой. Александра Тимофеевна Тимонина, вот как ее зовут. А вы говорите — не знаю.

— Так вот, этой Александре Тимофеевне, — продолжал Алемасов, — надо жизнь свою строить, учиться, специальность получать. Она же молодой человек… И опять же родные ее ждут не дождутся, на крыльях к ним надо лететь, а ты ее здесь держишь. Зачем? Давай по-мужски говорить: поиграешься с ней и бросишь. А она человек, пережила сколько — в неволе была. И ты ей еще горечи добавишь. Хорошо это будет?

Кошунков нахмурился, свел к переносью свои широкие, с рыжинкой брови.

— Разрешите ответить? — официально спросил он.

— Отвечай. И не стой передо мной, как столб, садись.

Кошунков послушно сел.

— Во-первых, — начал он, — бросать я ее не собираюсь. Женюсь. Во-вторых, правильно вы сказали — она еще молодая, так что специальность успеет получить. В-третьих, ехать ей некуда и никто ее не ждет: отец погиб в первые месяцы войны, потом бомба угодила в дом, где они жили: мать и братишку — разом. Круглая сирота, ни кола ни двора у нее нет…

Без стука вошел Захарченко, ладный парень с такими же, как у комбата, усами. Он внес два котелка, тарелки с вензелями по голубоватому полю, большими кусками нарезал хлеб. Выбежал на минуту и вернулся, неся миску с солеными огурцами. Посмотрел на Кошункова и, прочтя в его взгляде утвердительный ответ, поставил на стол стаканы и положил обшитую сукном флягу. Все это проделал он молча и вышел.