Мюд Мечев - Портрет героя

— Но ведь каждому ясно, что если человек любит свой дом или просто хочет жить в чистоте, он не будет в нем мочиться… найдет другое место!

— Вы что же, — домоуправ переходит на «вы», — хотите сказать, что люди не любят свои дома? Знаете, от этого недалеко… Я буду говорить с вашей матерью!

Разгневанный, он уходит, а я остаюсь сидеть еще некоторое время в облаке «Грез лета», которое принес сюда домоуправ. Потом я возвращаюсь домой, где застаю расстроенную маму.

— Ты отказался писать эти объявления?

— Ну, конечно, мама.

— Почему?

— Потому что меня засмеют все ребята. И кроме того, от всего этого несет полным идиотизмом!

— Да, пожалуй, — неожиданно соглашается мама и добавляет: — Дуся просила тебя зайти.

Освещенная слабым светом электрической лампы, сидит она на своей постели в белой рубашке с рассыпавшимися по плечам черными волосами и грустно смотрит на меня.

Ее комната с висящим на почетном месте портретом Сталина, японским веером, ее фотографиями, с неуклюжим славянским шкафом, жалким столиком с гребешками, флаконами и прочей дребеденью навевает на меня тоску! Ни книг, ни картин, ни каких бы то ни было вещей, носящих на себе отпечаток искусства или просто ума человеческого, — ничего такого здесь нет. Как же бедна, должно быть, ее жизнь! И мне становится так жалко ее! Я представляю, как она каждый день ходит на работу, получает свои шестьсот рублей, бывает на торжественных вечерах, в кино, на лекциях в нашем домоуправлении… Но ведь она не будет читать ни Диккенса, ни Толстого, ни Чехова… Ей не интересны ни художники, ни философы… Она никогда ничему не училась и не будет этого делать! И весь ее капитал — ее молодость. И это ужасно!

— О чем ты думаешь? — внезапно спрашивает она.

— Ни о чем…

— Не ври! Тебе меня жалко?

— Мне жалко всех, кто живет плохо.

— Скажи мне, — она опускает голову, — тебе нравится Джевад Гасанович?

— Нет.

— Нет? Но… но ведь он — благородный человек! Потому что тогда… тогда он сказал: «Я — благородный человек! Знаете, что с вами сделал бы другой? Но я люблю вас и… прощаю! Одного моего слова было бы достаточно, чтобы милиция и врач были здесь!»

— Да-а… По-вашему, это благородно?

— Ничего ты не знаешь! Он внес в Фонд победы пятьдесят тысяч! — Она с горечью смотрит на меня. — Не знаешь! Ну хорошо! А где, по-твоему, благородные мужчины?

— На фронте…

— Но ведь их убивают! — с отчаянием говорит она. — А он жив! И будет жить! И будет богат еще больше… А я не хочу, не могу больше так жить… как вы! Не хочу стоять в очередях, томиться в коммунальной квартире, мыть сортир и места общего пользования, считать каждую копейку и… иметь случайных мужчин! Я сдохну от этой жизни! Я ненавижу ее! — Она опять плачет, и ее всю трясет.

— Он даст мне все! — чуть успокоившись, продолжает она. — Я верю! Он даст мне настоящую жизнь, о которой мечтают все женщины!

— Но ведь вы не любите его!

— Он меня любит! Понимаешь! Он! Он, первый в моей жизни мужчина, сказал мне «люблю»! Сегодня он сделал мне предложение. И у меня будет все! Вот смотри! — Она вытаскивает из ящика стола ожерелье — на золотых дугах сверкает множество камней.

— Что это?

— Бриллианты! Ты понял? И я буду ему верной женой! Понял?

— Да, все понятно.

Она убирает ожерелье, вытирает слезы и как-то нерешительно смотрит на меня.

— А ты… ты не мог бы нарисовать мне картину?

— Картину?!

— Да! Адама и Еву, в раю! Точно такую, как была у нас на кухне… А?..

— Нет… Такую я нарисовать не могу. И зачем она вам?

— Для счастья… А может быть, потом, когда сможешь… потом нарисуешь?

Вечером я спрашиваю маму:

— Мама, а отец дарил тебе бриллианты?

— Что ты? — Она даже смеется от неожиданности. — Ведь он был художник!

— Ну а ты не помнишь, кто-нибудь из твоих друзей дарил своим женам бриллианты?

— Нет… Я не помню такого случая. Помню, что дарили книги, картины… больше, книги… ну, посуду… Но чтобы бриллианты? Нет, не помню. В нашем кругу это не было принято.

— А что значит «в нашем кругу»?

— Ну, в кругу научных работников, художников, учителей, старых большевиков. Ты же должен помнить их! Ну подумай сам, куда бы они надели эти бриллианты? На толстовки? На гимнастерки? На вязаные кофты? Разве не смешно?

И я улыбаюсь, вспоминая…

— Да, мама, бриллианты им были совсем ни к чему!

— А почему ты об этом заговорил?

— Джевад Гасанович подарил Дусе бриллианты.

— Ну что ж! — серьезно говорит мама. — Это прекрасный подарок. И дурного я в этом ничего не вижу. Только… Впрочем, это не наше дело! — И она продолжает рассматривать гравюры, от которых я ее отвлек, а я вспоминаю сияние камней.