Виктор Верстаков - Афганский дневник

Ахмад-шах имел сильное регулярное войско, в состав которого входили его личная гвардия «гулам-хапа», корпус мушкетеров, отряды полевой жандармерии и шахских телохранителей. Особое значение придавалось артиллерии. В Кандагаре (столице Дурранийской империи) рядом с шахским замком были построены артиллерийские казармы и мастерские для изготовления пороха. Любопытно, что в войске Ахмад-шаха были даже ракеты, запускавшиеся со специальных станков.

Кабул стал столицей Афганистана в 1774 году — после смерти Ахмад-шаха и вступления на престол его сына Тимура. Избрание новой столицы можно объяснить выгодным стратегическим положением Кабула в центре страны, на важных торговых путях.

«…Дочка тебя дядей зовет, молодая жена соломенной вдовой по гарнизонам мается, кочуешь ты из Германии на восток, из Арктики в южную пустыню. А еще, не дай бог, пристрелят тебя где-нибудь на границе или дальше за ней: что на земле оставишь? Поле ты не вспахал, дом не построил, нового ничего не выдумал. А я сына воспитываю сам, жену «на выживание», как у вас говорят, не бросаю и след в науке троплю свой, осязаемый».

Евгений Константинович поежился, усмехнулся:

— Вот так мне выложил однажды лучший приятель. Другие формулировали и похлеще. Ну да ладно, пойдем ужинать.

В машине-салоне подполковника Евгения Константиновича Скобелева, подразделение которого одним из первых вошло в Афганистан и стоит в отнюдь не самом спокойном районе, всю ночь напролет толковали о любви.

Погода в те дни была плохая, переменчивая. Часто налетал дождь, и тогда пересекающая лагерь канава, свободно проходимая раньше, до краев наполнялась коричневым пенящимся потоком. В любую погоду и во всякое время грохотал дизельный движок, добывающий электричество, на стук которого перестали обращать внимание даже слетевшиеся к лагерю ленивые, неправдоподобно большие вороны. В любую пору у штабной палатки всегда маячил часовой, гоняли по разъезженным дорогам посыльные мотоциклисты, горбились на стоянке у штаба бронемашины и легкие с брезентовыми верхами уазики…

Когда подходили к машине-салону, Скобелев, не ступая на железную лесенку, ухватился за высокую скобу, без видимых усилий подтянулся, распахнул дверь. Он вошел, и в рассчитанном на четверых салоне сразу стало тесновато, но зато и как-то уютно, надежно. Включили свет, сели на покрытую солдатским одеялом откидную койку перед дощатым, тоже откидным столиком. Внутри салон был похож на вагонное купе, даже сетчатые маленькие полочки над койками были такими же, как в поезде. С одной из этих полочек Евгений Константинович достал транзисторный приемник в кожаном футляре, покрутил колесико настройки.

— Передаем концерт для тех, кто в море. Вот уже третий месяц находится далеко от родных берегов экипаж теплохода…

Мы были не в море и, пожалуй, гораздо ближе, чем экипаж теплохода, от родных берегов. И все же были не дома, а «в поле», как говорят военные, даже если это поле — горы да редкие, затянутые облаками долины между гор. Поэтому, наверно, слушали песню, которую передавали по заявке моряков, с чувством особым, нежным. Скобелев, подперев голову кулаком, подпевал:

Странно, но и в эти минуты расслабления он продолжал выглядеть человеком именно военным, не похожим ни на инженера, ни на крестьянина, ни даже на представителя какой-либо другой признанно мужской профессии, например — геолога.

А впрочем, на кого еще быть похожим, если детство прошло в суворовском, юность — в военном училище, молодость и зрелые годы отданы офицерской службе.

— Иную жизнь, честно говоря, знаю только по рассказам друзей. Хорошо, что их у меня много, — еще днем признался Скобелев.

А день был хлопотливый. Даже не день, а полные сутки, потому что еще вчера вечером Скобелев ездил на боевой разведывательной машине в притормозившее на марше подразделение, взяв и меня с собой.

Бетонное шоссе, освещенное вечерним солнцем, долго петляло по каменистым голым горам, порой под отвесными скалами, по краю ущелий. Затем — поворот в небольшую долину, натужный рев моторов, вздымающаяся почти к смотровым отверстиям в броне жидкая грязь бездорожья…

В полночь Скобелев доложил из отставшего подразделения по рации низким голосом, подчеркивая и растягивая гласные звуки, чтобы радисту в штабе было легче принимать: