Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению

– Не очень-то, – ответил он и пошел вперед.

Очередь была длинная, но инвалидов стояло только трое – двое на костылях, один с рукой на черной косынке. За ним-то и стал Володька отсчитывать пять человек. Очередь не очень-то охотно, но потеснилась, пропустив его.

– Наши-то уже головы сложили, а эти отвоевались, живыми вышли, а все им льготы разные, – проворчала одна женщина в черном платке, но на нее зашикали:

– И не стыдно тебе? Кому пожалела? Им-то теперь забыться надо хоть на миг, отойти мыслями от войны этой проклятой…

– Я, бабоньки, не отвоевался, – сказал Володька, перейдя на армейский говорок. – Я на месяцок только. И обратно – добивать фрица.

– Ну вот, в отпуске человек, а ты…

Женщина в платке потупилась и замолкла, но тут вступил пожилой мужчина:

– Добивать, говоришь? Что-то не больно вы его бьете, солдатики. Пока он вас кроет.

– Ну, ну, разговорчики, – подошел инвалид с рукой на косынке, а потом обратился к Володьке: – Давно, браток, с фронта?

– Только вчера прибыл, – ответил Володька.

– Слыхала, язва? Человек, можно сказать, только из боя вышел, а ты хвост поднимаешь. На кого? – набросился он на бабу в платке. – Небось для спекуляции за водкой-то стоишь?

– Конечно, глаза наливать вроде вас не буду. Мне дитев кормить. Понял? – огрызнулась та.

– Ладно, кончаем базар. Закурить у тебя, лейтенант, не найдется? Ты извини, что я тебя на "ты", по-свойски, по-фронтовому. На каком участке лиха хватил?

– Из-подо Ржева я, – ответил Володька, давая закурить инвалиду.

– Калининский, значит… А меня под Смоленском шарахнуло, еще осенью. Я уж месяц как в Москве, а то все по госпиталям разным валялся. Нерв у меня перебитый. Видишь, как пальцы скрючило – не разогнуть. Пока на полгода освобождение дали. Но вряд ли рука разойдется. Обидно, что правая – рабочая. В общем, видать, отвоевался…

Володька с интересом слушал и инвалида, прислушивался и к разговорам в очереди. Они шли разные, кто о чем. И о том говорили, как карточки в этот месяц удалось хорошо отоварить, и о том, как в деревню ездили без пропуска менять вещички на картоху, и о том, что соседка две похоронки сразу получила – на мужа и на сына, и о том, что самое страшное позади – зима прошла, что теперь полегче в тепле-то будет… Колхозничков поругивали за сумасшедшие цены на рынках… И радовались, что налетов немецких совсем поменело и, дай Бог, больше к Москве не допустят… О многом еще говорили в очереди, но плыли эти разговоры спокойно, без особого уныния и паники, а главное, без страха. А ведь немец-то пока еще как близко от города. Но чувствовалась и вера и убежденность – то, что случилось прошлой осенью, больше не повторится.

Давали по две бутылки в одни руки. Володька получил, засунул в карманы бриджей и подумал, что ему повезло: при встрече с Сергеем можно будет выпить маленько, и хотел было идти, как подошел к нему тот инвалид разговорчивый, видно поджидавший его.

– Побалакать не желаешь, лейтенант? – предложил он. – О многом спросить тебя хочется.

– Давай поговорим, – согласился Володька.

Они отошли от магазина в сторону, завернули в какой-то небольшой дворик, нашли скамейку, присели, закурили…

– Ну, как фриц поживает? – начал инвалид.

– Фриц пока лучше нашего поживает, – в тон ему ответил Володька.

– Чего-то мы прохлопали с этой войной. Небось товарищу Сталину много липы подсовывали. Обманывали его начальнички. Да и не без вредительства было. Вот танки-то и самолеты-то и вышли на бумаге только… Знаешь, как он летом пёр? Ох, как пёр! Я ж с самого запада драпал. Меня ж в тридцать девятом из запаса взяли, да так и не отпустили… Понимаешь, только мы кой-какую оборону организуем, а он, сука, обтекает нас с флангов – и в кольцо…

– Как сейчас-то живешь? – прервал Володька его разглагольствования.

– Как живу? – усмехнулся инвалид. – Моя жизнь теперича, можно сказать, пречудная… Пенсии мне положили по третьей группе триста двадцать рубликов, выдали карточку рабочую и к спецмагазину прикрепили – к инвалидному. Там и продукты получше, и сразу за месяц можно все отоварить… Ну, пенсия эта, сам понимаешь, – только паек выкупить. А пайка этого, сам увидишь, на месяц, тяни не тяни, никак не растянешь. Его в три дня улопать можно, за исключением хлеба, конечно… Вот так… Значит, если хочешь жить – соображай. Вот и соображаешь. Бутылку одну я, конечно, употреблю, а вторую – на базар, как те бабоньки, что в очереди стояли. За пятьсот, может, и не продам, долго стоять надо, а за четыреста верняком… Вот на них-то тебе и килограмм картошечки, вот тебе немного маслица или сальца… Вот так, браток. Понял?