Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению

– Что рассказывать, мама? Просто война… – И он продолжал долго прожевывать каждый кусок, и поэтому мать догадалась:

– Вы голодали?

– Да нет… Нормально. Только вот странно есть вилкой, – чуть улыбнулся он, впервые за это время.

Они долго молчали, и Володька непрестанно ощущал на себе тревожный, вопрошающий взгляд матери. Но что он мог ей сейчас сказать? Он даже не решил еще, о чем можно говорить матери, а о чем нельзя, и потому налил себе еще полстакана, отпил и молча закусывал.

– Мама, что с ребятами? И школьными, и дворовыми? – наконец спросил он.

– Кто где, Володя… Знаю, что убит Галин из твоего класса и погибла Люба из восьмой квартиры.

– Люба? Она-то как попала на фронт?

– Пошла добровольно… – Мать взглянула на него и продолжила: – А ты?…

Володька не отвечал, уткнувшись в тарелку.

– Меня это мучает, Володя. Одно дело – знать, что это судьба, другое, когда думаешь – этого могло и не быть. Ты молчишь?

– Это судьба, мама, – не сразу ответил Володька.

– И ты не писал рапортов с просьбами?…

– В начале войны мы все писали. Но это не сыграло роли… Не сыграло… – Володька видел, что мать не поверила ему, но сказать правду он не мог.

Спустя немного мать робко спросила:

– Ты, наверно, Юлю хочешь увидеть?

– Нет… Пока нет, – не сразу ответил он.

– Как началась война, она почти каждый день прибегала ко мне. Мы вместе ждали твоих писем, вместе читали… По-моему, Володя, в том, что она так долго не писала тебе, нет ничего серьезного. Просто глупое, детское увлечение. Она совсем еще девчонка. Вы должны увидеться, и ты… ты должен простить ее, – сказала мать, видимо придавая большое значение этому, надеясь, что Юля как-то поможет сыну прийти в себя.

– Что простить? – равнодушно спросил Володька.

– Ну… ее долгое молчание, – немного растерялась мать.

– Это такая ерунда, мама, – махнул он рукой.

– Но ты как будто очень переживал ее молчание?

– Когда это было? Теперь все это…

Мать опять пристально поглядела на него – такого сына она не знала и не понимала. Он стал другим.

– Где Сергей?

– Сережа в Москве. У него белый билет после ранения на финской… Ему я очень обязана, Володя. Он устроил меня надомницей. Видишь, я шью красноармейское белье и получаю рабочую карточку. А до этого целый месяц была без работы. Наше издательство эвакуировалось, ну, а я не поехала. Все время думалось: вдруг ты попадешь каким-то случаем в Москву…

Володька поднялся, подошел к дивану.

– Я прилягу, мама…

– Да, да, конечно, тебе надо отдохнуть, – заторопилась она, укладывая подушки.

– Пока я никого не хочу видеть, мама. И Юльку тоже. – Он зевнул и растянулся на диване.

Но с Юлькой он увиделся в тот же день, точнее, вечер. Она пришла, когда он только что проснулся, и, услыхав два звонка, уже понял, что это Юлька. Он закурил и, не вставая, напряженно уставился на дверь. Он слышал, как топают ее каблучки по коридору, как здоровается она с матерью, как приближаются ее шаги к комнате. И вот…

Юлька впорхнула и, увидев Володьку, отпрянула назад, потом охнула, всплеснула руками и замерла, а в ее глазах вместе с удивлением, радостью мелькнуло какое-то отчаяние.

Он нарочито не спеша поднялся с дивана и начал натягивать вымытые уже матерью свои кирзяшки, которые и сейчас выглядели неприглядно, потом так же нарочито медленно сделал шаг к Юльке и остановился.

– Володька… ты? Господи, так и умереть можно. Твоя мама ничего не сказала… Когда ты приехал?

– Утром.

– Ты ранен?… И у тебя медаль! Я знала, что ты будешь хорошо воевать… Господи, я не о том… Ты надолго?

– Ну проходи, раз появилась. Нечего в дверях стоять.

Юлька изменилась. Нет, она не выросла и не попышнела телом. Только не стало смешных, нелепых косичек, а была короткая стрижка "под мальчика", были чуть подкрашены губы, и были серьезные, очень серьезные глаза.

– Я пройду… – сказала она, но продолжала стоять в дверях. – Господи, что я натворила! Ты надолго?

– Не знаю… Проходи.

Юлька как-то неуверенно подошла к нему, остановилась, словно ожидая чего-то, но Володька только протянул ей руку и довольно грубовато сказал:

– Ну садись. Рассказывай, чем занималась, пока я ишачил в училище и ждал твоих писем?

– Володя, это потом… Это не главное. Я принесу тебе такую черную тетрадочку, там все описано, и ты… ты поймешь. Это была глупость, Володя, страшная глупость…

– Что же не глупость? – хмуро спросил он.

– Сейчас не могу… Ты меня убьешь.