Владимир Карпов - За годом год

ОСВОБОЖДЕННЫЙ город оживает сразу. Во всяком случае, так было в Минске.

Как только за разведкой и танками по главной его магистрали — Советской улице — двинулась пехота, жизнь в городе пробудилась мгновенно. Она появилась откуда-то из-под земли, из самых неожиданных тайников.

А там, где жизнь, — там заботы. И уже назавтра люди вспомнили, что среди руин у них есть огороженные обгорелыми кроватями грядки порыжевших от пыли капусты и бураков, кое-что припрятано в земле, кое-что осталось на пепелищах. А еще через день, глядь, и на обкуренных стенах искалеченных зданий кто-то написал уже призывы — слова веры и клятвы. На развалинах и ступеньках уцелевших крылечек появились новые, написанные мелом адреса и коротенькие письма — для тех, кого ожидали, кто должен был прийти, приехать, прилететь.

И, словно на эти призывы, на эти необычные письма, в город устремились люди. Со всех сторон хлынули они сюда, где был или должен быть приют, где найдется работа, а значит, и счастье.

Возвращались, кто сбежал от фашистских бесчинств в деревню и там работал кузнецом, портнихой, подпаском, кто прожил военную напасть в гражданских лесных лагерях, дубя партизанам овчины, ремонтируя оружие. Шли по одному и семьями. Тащили самодельные тележки с беженским скарбом или просто в узлах за плечами несли все, с чем надо было заново начинать жизнь. Иногда гнали козу, корову.

Чаще верхом, в самодельном седле, реже на телеге — еще с оружием — ехали партизаны. Едва передвигая ноги, то и дело отдыхая, в кюветах, брели человеческие тени — смертники Тростенца, узники, вывезенные фашистами в другие города на принудительные работы.

Но как только эти люди достигали городских окраин, они… куда-то девались. И не было уже партизан, беженцев, вчерашних заключенных — были минчане.

Затем стали прибывать поезда. Шумная толпа с сундучками, чемоданами заливала Привокзальную площадь, текла в улицы, на уцелевший виадук и… тоже, будто ее впитывала земля, куда-то девалась.

Кто, откуда и зачем ехал сюда? Приезжали к семьям, которые не успели в черный сорок первый год выехать на восток, к родным могилам, к пепелищам и руинам, где, казалось, легче будет заново строить свою жизнь. Ехали инженеры, учительницы, каменщики, писатели, ученые, токари, студенты. Ехали из Сибири, из Средней Азии, с Поволжья, вызванные наркоматами, главками. Самолетами спешили представители ведомств, чтобы взять на учет имущество, сохранившееся и принадлежавшее им до войны…

Всех принимал Минск. К измученным людям так или иначе возвращался постоянный хлеб, за ним — близкая вода, потом электричество. И человеку в заботах и хлопотах иной раз даже трудно было заметить все перемены. Пустили заводик, начался ремонт школ. На стенах коробок, у телеграфных столбов запестрели киноафиши. Вышли первые номера газет со знакомыми, дорогими названиями. В городских скверах появились заботливо-ворчливые сторожихи, и дорожки там сразу стали довоенными.

Да, освобожденный город оживает быстро.

Однако… затем наступают дни, месяцы и даже годы накопления сил. В права вступают закону мирной жизни. Начинают восстанавливаться прежние связи, завязываться новые — и это, пожалуй, самое трудное и мучительное.

Зимчук вошел в город вслед за передовыми армейскими частями. Бригада его прочесывала Руднянские леса, куда ринулись остатки разгромленной под Березиной немецкой дивизии, и с ним была всего лишь небольшая группа партизан-автоматчиков.

В центре время от времени гремели взрывы, вверх взлетала земля, клубился дым. Где-то возле вокзала и аэродрома вспыхивали короткие перестрелки. И все же не это теперь занимало мысли Зимчука, Присматриваясь к палисадникам и пустым дворам, к немым, с наглухо закрытыми ставнями окраинным домикам, он думал, где же люди. Тянуло зайти туда, увидеть кого-нибудь, расспросить, как пережили лихолетье. Думалось и еще об одном. Уже издали Зимчук увидел Дом правительства. Силуэт его возвышался над островерхими руинами и тупыми коробками без крыш. Значит, спасен! И каждый раз, когда Зимчук видел его, радовался и был благодарен подпольщикам…