Юрий Авдеенко - Линия фронта

Степка нашел свечку. Но светомаскировки у тети Ляли не имелось. И они не стали зажигать огонь. Жора еще не отобрал у Степки фонарик, и мальчишка светил, не жалея батарейки. Заглядывая под кровать, за шкаф, который стоял в углу, и за ним было пространство, где можно было прятаться.

На крышке пианино пыли прибавилось. Оно было залапано; может, Красинин хотел утащить его. Но если очень присмотреться, то все же можно было различить следы слов, которые не так давно они написали с Вандой.

Все стали укладываться спать, только Любаша и Жора еще долго разговаривали вполголоса…

— Нужно жить одним днем. — Может, Жора и не верил в сказанное, но сейчас ему так было выгодно.

— Это из области сказок, — возразила Любаша.

— Почему?

— Жить одним днем — значит жить только настоящим. Но ведь настоящее — мгновение. Разве тебе не радостно мечтать о будущем или вспоминать прошлое?

— Мне радостно, когда ты со мной.

— А мне нет, — ответила Любаша тихо, без всякого сожаления.

— Нет, неправда. Это у тебя с перепугу. Испугалась, когда поняла, что в доме кто-то шныряет. Бывает… Ты же здоровая, нормальная…

Жора, кажется, не находил слов.

— На луну не вою… — Любаша вздохнула.

— Сверни папиросу. Еще не привык…

Они молчали совсем немного; Жора доставал кисет, газету. Потом он сказал:

— Я не об этом… Думаешь, я не понимаю? Думаешь, не способен на высокие темы колеса наматывать? Пойми же: дорога не та, рейс не подходящий. Пули свистят, бомбы падают. Убивают.

— Значит, можно обойтись без хороших чувств, без любви? Война все спишет?..

— Твоя мама не падала, когда тобой ходила?

— Я рассуждаю как ненормальная? — с иронией спросила Любаша.

Ее забавлял этот парень, глядевший на жизнь из-за своей шоферской баранки. Она догадывалась, что Жора привык к легкому успеху и едва ли был способен увидеть в девушке что-нибудь, кроме внешности.

— Тормоза у тебя прихватывают, — ответил Жора.

— Это хорошо или плохо?

— Неудобно в движении, — пояснил Жора и чиркнул зажигалкой.

При неверном свете огонька было видно, что Любаша сидит возле пианино на вертящемся табурете, а Жора — на крышке пианино, словно на садовой скамейке.

— Нужно открыть дверь на террасу, — сказала Любаша, — чтобы уходил дым.

— Лучше выйдем, — предложил Жора.

Она ничего не ответила — наверное, покачала головой.

Он встал, прошел в другую комнату. И дождь застучал дружнее, и потянуло свежестью: Жора распахнул дверь. Вернулся. Сапоги, подбитые железными подковками, цокали об пол, и дождь не мог заглушить их. Самокрутка плыла в темноте, как огонек ночного самолета.

— Я вот о чем… — сказал он и замолчал. Может, поудобнее устраивался на пианино. — Сейчас не время разворачиваться насчет больших материй. Твои сверстницы, между прочим, шинельки носят и пилоточки. Воюют. Предположим, не слишком шибко, на первой скорости. Но все равно, не щадят своих молодых жизней и красивой внешности… Ясно?

— Даже очень.

— Вот так… А если баранку в сторону философии крутнуть, то любовь, она не левый пассажир, она не просит: подвези, братец. А лезет нахально, как начальство. И захлопывает дверцу… — Он крепко затянулся, так, что комната озарилась. И выдавил: — Я тебя сразу полюбил.

— А я нет, — сказала Любаша.

— Что ж так? Сердцем не созрела или другой есть?

— Другой.

Долго молчал шофер Жора. Только затягивался часто. И цигарка светилась, как на ветру.

— Такое, значит, дело. — Он встал и заговорил решительно, почти грозно: — Только я задний ход давать не собираюсь. Учти. А пока… Я здесь, на полу, лягу. И сапоги сниму.

— Ложись со Степаном. Вам не будет тесно.

— Хочу на полу, — упрямо повторил Жора.

— Твоя воля. Спокойной ночи.

Заскрипела кровать, Любаша сказала:

— Подвинься, Ванда.

Утром, когда все еще спали, кто-то постучал в окно. Нина Андреевна пошла на террасу. И оттуда послышались восклицания, вздохи. Степка решил, что ночью случилось какое-то несчастье, раз мать так расстроилась, и побежал за ней.

Стекла глядели влажные. А солнце светило яркое. И казалось, что стекла плавятся от солнца — до того хорошо было утро.

На пороге мать обнималась с Софьей Петровной. Нюра стояла рядом — в белой косыночке, завязанной узлом под подбородком, и в свежем, непримятом платье синего цвета с белыми горошинами.

— Теперь мы к вам приехали ховаться, — сказала Нюра.

Степка не знал, что ответить. Он смотрел на небо за ее спиной, голубое, как краска, на желтую гору, над которой кружился ястреб.