Борис Яроцкий - На всех фронтах

Достаю из кармана записную книжку. Долго листаю и нахожу запись: «Эмиль Грыцмак. Катовице, улица Варшавска…» Спросил у прохожих. Оказалось недалеко, минут семь ходу к центру. Варшавску нашел быстро. Подошел к дому… Дом трехэтажный, из красного кирпича старинной кладки.

Меня охватило волнение. Живут ли они здесь, застану ли в живых?

Пока шел к ним, вспоминал… Эмиль Грыцмак, представительный мужчина лет около пятидесяти, и его дочь, Бронислава, двадцатидвухлетняя милая, симпатичная, с тонкими чертами лица девушка, появились у нас в январе или феврале сорок четвертого. В это время отряд действовал в Полесье. Их появление было неожиданным, во всяком случае, для меня.

Эмиль оказался исключительно добродушным, душевным человеком. Он в совершенстве знал немецкий язык. Русский понимал слабо и совсем не умел говорить, что для меня было кстати: с ним я здорово преуспел в польском разговорном языке. По заданию командира отряда Эмиль приходил ко мне в землянку, и мы часами слушали различные передачи, записывали сводки Совинформбюро и переводили их на польский язык. Эти сводки затем распространялись в отряде и среди жителей сел на десятки километров вокруг.

Бывает ведь так: Эмиль мне годился в отцы, но относился как к равному. Несмотря на большую разницу в наших годах, мы подружились. Полюбил он нас, советских радистов, преклонялся перед нашей способностью на маленькой чудо-радиостанции говорить непосредственно с Москвой и слушать весь мир.

Грыцмака отличала чуть выдававшаяся вперед красивая черная борода: густая, жесткая, почти монолитная, не раскидистая, а прямоугольная, умело подстриженная и всегда аккуратно причесанная. Усы тоже густые, хотя не очень большие. Они с двух сторон, не прерываясь, сливались с бородой, составляя с ней единую композицию. И борода и усы были ему очень к лицу. Лицо полное, очень чистое, без единой морщинки. Щеки он выбривал аккуратно и регулярно. Одним словом, Эмиля можно было сравнить с преуспевающим купцом или фабрикантом, каких мы привыкли видеть во многих наших кинофильмах в доброе довоенное время. В действительности же до войны Эмиль был мастером по сооружению пекарских печей, мастером редкостной, уникальной квалификации. Печники, как с гордостью говорил Эмиль, всегда были и будут очень нужны людям, потому что хлеб — это жизнь.

Эмиль Грыцмак — коренной шлёнзак (силезец) с характерным для этих мест произношением, любитель «сочных» силезских выражений, вроде: «Пьоруне ты еден» (близко к нашему: «Гром и молния»).

Зашел в подъезд дома и здесь же, на первом этаже, справа, увидел дверь с медной табличкой: «Э. ГРЫЦМАК». «Как у профессора», — приятно удивился я. Немного постоял, собираясь с духом, и только потом решительно нажал на кнопку звонка.

Дверь открыла высокая, худощавая, пожилая, но не старая еще женщина. Ожидая, что встретит меня Грыцмак, я в первый момент опешил, несколько замялся. Потом неуверенно спросил:

— Эмиль Грыцмак… здесь живет?

— Тутай, тутай, проше!.. — вежливо ответила она и с доброй улыбкой пригласила в квартиру. И тут же, видимо услыхав мой восточнопольский говор, из комнаты вышел сам Эмиль, тот же: бородатый и усатый… Одет по-домашнему, в пижамный костюм, с газетой в руке, на кончике носа очки. Он на секунду остановился, серьезно так, даже сердито, поверх очков стал рассматривать меня. Мы с ним не виделись больше года, и я мог, конечно, внешне измениться. Молодые люди в войну иногда за несколько тяжелых фронтовых месяцев становились неузнаваемыми: мужали, седели, на много лет выглядели старше. Люди старших возрастов менялись меньше. Эмиль, мой добрый старший товарищ, ойтец, как я его часто называл, нисколько не изменился. Уже в следующее мгновение, удивленно-радостный, он бросился ко мне, схватил в объятия и взволнованно повторял:

— Пьоруне… пьоруне… Метек пшиехав!..

Он с шумом потащил меня в комнаты, радостно и бесцеремонно осматривал с ног до головы, восхищался мной, моей офицерской формой.

Начались обычные для такой желанной встречи обоюдные расспросы. Казалось, что мы с ним расстались только вчера. Пока Эмиль водил меня по своей просторной квартире с огромной гостиной и просторной спальней, пришла Бронислава со своим женихом. Броньця еще больше похорошела. Она такая же, как и год назад, веселая и немножко грустная. Нет, пожалуй, грусти стало чуть меньше в ее добрых глазах.

Женщина, открывшая мне входную дверь, родная тетя Броньци. Она заменила ей умершую мать и живет в этом доме постоянно. Во время немецкой оккупации, когда Грыцмаки вынуждены были эвакуироваться на восток, она сберегла квартиру.