Владимир Михановский - Горячие точки на сердце

— У тебя, парень, отличная память, — похвалил Матейченков. — Тебе никто этого не говорил?

— Учительница говорила. В русской школе.

— Ты школу кончил?

— Не кончил, — покачал головой парень.

— Почему?

— Пришлось идти работать, маму кормить. Мама у меня слепая, — потупился черкес.

— А когда эти люди переговаривались в толпе, они имена какие-нибудь называли?

— Нет, они ни разу не назвали друг друга по имени. Осторожные, черти.

Иначе, думаю, определил бы, кто такие.

Генерал Матейченков виртуозно владел тактикой допроса. Он знал, что если даже свидетель ничего не боится и искренне желает помочь следствию, это совсем не означает, что он должен сам собой выложить как на блюдечке все, что ему известно.

Иное так глубоко запрятано в глубинах памяти и в закоулках подсознания, что требуется поистине ювелирная работа, чтобы извлечь оттуда необходимую информацию.

Этой операцией и занимался генерал, осторожно и подробно расспрашивая свидетеля-черкеса.

— Значит, своих имен эти люди не называли, — произнес Матейченков. — правильно я тебя понял?

— Правильно.

— Но, может, они называли какие-нибудь другие имена?

— Другие?

— Да.

Черкес задумался.

— Называли, — оживился он.

— Ты запомнил эти имена?

— Там и запоминать нечего, Они назвали только один раз и только одно имя.

— Какое?

— Владимир Семенов.

— Ты ничего не путаешь?

— Нет.

— А в связи с чем они его называли?

— Один другому крикнул, что Владимир Семенов укрылся в здании налоговой полиции.

В одно мгновение генералу Матейченкову стала ясна общая картина. Он схватил мобильный телефон и тут же сделал несколько коротких распоряжений подчиненным ему силовикам. Затем вышел из-за стола, подошел к свидетелю:

— Я даже не знаю, как тебя зовут.

— Ахмад.

— Спасибо тебе, Ахмад, — Матейченков крепко пожал ему руку. — Ты нам здорово помог. — Он снял с руки часы и протянул их парню:

— Носи на здоровье.

— Спасибо.

— Помни, что их подарил тебе русский генерал, который желает вашей земле мира и счастья.

Парень повертел часы в руках и надел их.

— Ты свободен, — сказал Матейченков.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал?

— Ну, говори.

— Вы командир российских частей?

— Да.

— Я хочу быть у вас солдатом. Возьмете?

— Такого храброго джигита грех не взять.

— Точно?

Матейченков улыбнулся:

— Подумаем.

— Пойду, маме скажу!

— Но у нас денег мало платят.

— Это ничего. У нас коза есть, молоко буду продавать.

Уже у дверей парень обернулся:

— Еще один вопрос.

— Давай.

— Мне ваш офицер, который меня первым допрашивал, сказал, что оружие я обязан сдать, — парень тронул свой кинжал.

— Что же ты не сдал?

— Я ему сказал, что этот кинжал мне от деда достался. Что это единственная ценность в нашей семье. И что это еще не оружие…

— Как не оружие?

— Оно не получило крещения.

— Какого еще крещения?

— Да я им даже курицу не зарезал, — пояснил простодушно парень, поглаживая разукрашенные ножны.

Генерал нахмурился:

— И он не отобрал у тебя кинжал?

— Нет, только рассмеялся и сказал, что тот человек, который будет меня сейчас допрашивать, все равно отберет его, потому что холодное оружие носить нельзя.

— Ладно, Ахмад, кинжал оставляю тебе. Только держи его дома, носить не советую.

— А если милиция дома у меня увидит?

— Скажешь, что тебе разрешили.

— Кто?

— Генерал Матейченков.

— А если бумагу потребуют?

— Не потребуют.

После допроса Верховный шейх перешел в свой кабинет. Там ему лучше всего думалось, а надо было срочно определить важную вещь: как лучше всего привести в исполнение приговор Аллаха над мерзавцем, по вине которого погибла Элен, чудный поздний цветок, неожиданно украсивший его суровую жизнь. Он не хотел ее отпускать, сердце предчувствовало: быть беде. Но она, упорная и отчаянная девчонка, настояла на своем.

«Я должна рассчитаться с русскими, — жарко шептала она по ночам. — Больше такого случая может и не быть». И ведь уломала его! Как говорится, ночная кукушка всех перекукует.

Не включая бегущую ленту, он бродил по своему огромному кабинету, бродил до полного изнеможения, чтобы хоть как-то утихомирить жгучую боль, вызванную внезапной и столь жгучей потерей. Эта боль еще усугублялась тем, что он — в силу своего высокого, даже исключительного положения не мог ни с кем ею поделиться: у высшего имама, духовного лидера всего необозримого мусульманского мира, не должно было быть никаких слабостей, никаких особых привязанностей, кроме главной и единственной привязанности — к единственному и предвечному Творцу, великому Создателю всего сущего.