Илья Маркин - Люди грозных лет

— А ну, Федя, — выпив водку и наскоро закусив, взмахнул рукой Привезенцев, — и ты пулеметчик, и я пулеметчик! Рванем-ка нашу пулеметную! Уж очень петь хочется!

— Эх, тачанка, ростовчанка, — запел он, и Бондарь, тихо подхватив его запев, погрузился в воспоминания. Воскресли дни, когда он, только что начав командовать пулеметным взводом, вихрем проносился на своих тачанках по военному городку, а у крайнего дома с завернутой в одеяльце Светланой стояла Мария. Пролетая мимо, он не видел ее лица, но знал, что она восторгается и гордится им и что вечером, когда он вернется домой, она встретит его еще ласковее и нежнее.

Павел Круглов смутно помнил, где он находился и что было с ним в последние недели и месяцы. Все слилось в один сплошной, непроглядный, как черная осенняя ночь, поток чего-то неопределенного и страшного, от чего заледенела душа и отупело, покрылось мутью сознание. Из всего, что было, только два воспоминания осели в памяти.

Первое воспоминание — это был тот самый переход, когда голодные пленники поели недозрелой сырой ржи и, попив студеной воды из скотского корыта, все поголовно заболели.

Второе, что запомнил Круглов, было еще страшнее. Их, группку уцелевших пленных, пригнали в какой-то заросший кустами тальника овраг и заставили копать длинные прямоугольные ямы. Целый день копали они, а к вечеру немцы пригнали большую партию женщин, детей и стариков. Все проходило, как в кошмарном полусне. Оборванных, с растрепанными волосами и обезумевшими глазами женщин с детьми и стариков сгоняли к ямам и расстреливали из пулемета. Дикие, отчаянные вопли женщин перемешались с плачем детей, с криками и стонами раненых. Огромная холодная луна поднялась над лесом, а немцы все пригоняли новые партии женщин и детей, не смолкая, оглушающе трещал пулемет. С этого момента помутилось, отупело сознание Круглова. И во сне он видел луну и мечущиеся тени у ям, слышал стоны, вой, предсмертный хрип женщин и отчаянные крики детей. Круглов не понимал, жив ли он сам, действительно ли происходит все наяву, или очутился он в каком-то другом, не земном, не человеческом мире. Ему казалось, что рядом с ним и вокруг него живут и ходят не люди, а тени, какие-то призраки, и похожие и не похожие на людей.

Сознание Круглова несколько прояснилось только в лагере военнопленных, когда утром колонна грязных, оборванных людей с черными номерами на рукавах пришла в дубовую рощу.

Была уже глубокая осень, и толстые — в два обхвата — дубы стояли оголенные, темнея коряжистыми, словно омертвелыми сучьями, а под ногами мягко хрустел пышный ковер опавшей листвы. Когда, получив пилы и топоры, группы пленных разошлись в разные стороны, Круглов увидел, как сквозь ветви пробились и заиграли нежные, ласкающие лучи солнца, обессиленно свалился на листву и впервые в жизни зарыдал, не стыдясь своих слез.

— Не надо, Павел, успокойся, — присел около него Васильцов, — не слезы нам нужны, а злость, ненависть. Они только и ждут, что мы раскиснем и встанем на колени, но не дождутся, никогда не дождутся.

Круглов смотрел на Васильцова и не узнавал его. Рыжая, всклоченная борода и такие же рыжие длинные волосы закрывали почти все лицо; широкие плечи ссутулились и стали такими острыми, что совсем черная гимнастерка висела на них, как на ребре доски. И только острые, лучистые глаза по-прежнему светились то гневом и ненавистью, то мягким, ласкающим теплом и отеческой добротой.

— Ты работай, работай, — говорил Васильцов, — хоть и проклятый труд, но и он успокаивает, сил придаст.

И Круглов начал работать. Вместе с другими пленными валил он заматерелые, высоченные дубы, обрубал сучья, вытесывал из них колья, катал толстые многопудовые стволы на лесопилку, где такие же оборванные, худые и голодные пленные, стоя на подмостках и на земле, огромными пилами распиливали дубы на доски и пластины.

Когда возглавляемая Васильцовым большая группа пленных в сопровождении четверых немцев с автоматами подошла к старому, седому от моха и лишаев великану с густыми, опускающимися почти до земли разлапистыми сучьями, Васильцов постоял, осматривая дуб от верхушки и до вцепившихся в землю узловатых корней, шумно вздохнул и, подав топор Круглову, с неожиданной лихостью сказал:

— А ну, Паша, рубани! Где наше не пропадало!

Круглов неловко взял топор, повертел его в руках, еще не понимая, что нужно делать, и вдруг, вспомнив, как работал до войны, задрожал весь, напружинил ослабевшие ноги, размахнулся изо всех сил и ударил по толстой почернелой коре. Топор до половины лезвия вонзился в дуб, и Круглову показалось, что в лесу раздался едва слышный стон. Он снова взмахнул топором, но руки безвольно опустились, на глаза опять навернулись слезы.