Илья Маркин - Люди грозных лет

— Не могу, — прошептал он, отдавая топор Васильцову, — возьми, не могу.

Стоявший невдалеке немец увидел эту сцену, подскочил к Круглову и, махая перед его лицом волосатым кулаком, что-то залопотал непонятное и сердитое.

— Руби, Паша, руби, — не принимая топора, сказал Васильцов, — руби, может, на душе полегчает.

Круглов, сам не понимая, откуда у него появилось столько храбрости, свободной рукой отодвинул немца в сторону, шагнул к дубу и ожесточенно, забыв обо всем, начал рубить. Мелкая коричневая щепа взлетала вверх, падала на землю, и в воздухе потек здоровый запах свежего дерева. С другой стороны подрубал дуб высокий, большеглазый, худой пленный, и два топора звенели, стучали, а вековое дерево стояло нерушимо, не шевеля ни одним сучочком.

— Отдохни, — остановил Круглова Васильцов, — давай я.

Круглов отошел в сторону и только теперь со всей отчетливостью увидел, что вокруг дуба стоит целая толпа таких же, как и он, бородатых, оборванных и грязных людей. Проходя взглядом по землистым с запавшими глазами лицам, Круглов вдруг почувствовал радостное, согревающее тепло в груди и какое-то странное, никогда не испытываемое ощущение близости к этим совсем незнакомым ему людям.

— Курни! — подошел к нему совсем молодой безусый парень. — Табачок-то наш, новоизобретенный! Лист дубовый, лист кленовый, полынок да травка!

— Спасибо… Не курю…

— Как не куришь? Ты же всегда курил, у меня позавчера просил.

— Бросил, тошнит, — пролепетал Круглов, мучительно вспоминая, курил ли он в самом деле или не курил.

Круглов не заметил, как прошел день и пленных колонной снова погнали в лагерь. Там, в бараке, похлебав мутной похлебки и выпив стакан пустого кипятку, он забрался на свое место на втором этаже нар и лег на голые, отполированные телами доски. Мысли бессвязно метались в разгоряченной голове. Вспоминалась ему Наташа, красивая, озорная, совсем такая, какой она была до замужества. Вспоминались дети: Анна, Матвей и самый маленький Володя. И опять вспомнился веселый, душевный Костя Ивакин. От этих воспоминаний еще больше мутнело, кружилось в голове. Тяжелый храп, стоны, выкрики неслись со всех сторон в темном уснувшем бараке. Справа, слева, наверху, внизу, позади лежали люди, и Круглов среди них чувствовал себя маленьким, беспомощным и самым несчастным. Он закрыл глаза, хотел уснуть, но опять в памяти всплыл Костя Ивакин и в ушах привычно зазвучал его голос: «Гадина! Предатель!» От этого голоса Круглов привстал, сполз с нар и пошел в дальний угол барака, где стояла кадка с водой и где — это он отчетливо помнил — был вбит в столб толстый железный костыль метрах в двух от земли. Бесшумно двигаясь в темноте, он пробрался в угол и сразу же нащупал тот самый загнутый на конце железный костыль. Все остальное происходило в лихорадочном, бессознательном состоянии. Он снял с себя длинный, еще в колхозе вырезанный из сыромятной кожи ремень, продел его в пряжку, сделав петлю, двойным узлом завязал кожу ремня на костыле и, просунув голову в петлю, оттолкнулся от стены ногами и всей тяжестью тела рванулся вниз. И вдруг, когда он ждал, что петля сдавит горло, случилось непонятное. Кто-то сильный подхватил его на лету, приподнял и сорвал ремень с шеи.

— Не выход это, браток, не выход, — услышал он шепот Васильцова, — жизни решиться никогда не поздно. Ты выжить сумей, а умереть-то и дурак сумеет.

Васильцов помог ему взобраться на нары, и Круглов, едва привалясь на доски, сразу же уснул тяжелым, опустошающим сном. Утром он проснулся от оглушающего шума в бараке. Черные, взлохмаченные, непроспавшиеся люди сидели на всех трех этажах нар, прыгали вниз, толпились у входа и у редких затянутых проволокой окошек. Вначале Круглов не понял, где он и что с ним, но, зевнув несколько раз, все вспомнил. Только теперь не ужас, не отчаяние, а жажда жизни охватили его. Свесив голову с нар, он смотрел на живой, словно муравейник кишащий людьми полутемный коридор между дощатой стеной и клетками высоких, до потолка, трехэтажных нар. Более полутысячи человек помещалось в этом длинном и узком тесовом бараке, и одним из этой полутысячи был он, Павел Круглов. И оттого, что он был не один, а среди этих сотен людей, ему казалось, что ничего страшного не случится, что пройдет эта кошмарная, скотская жизнь и начнется новая, совсем не похожая на ту, какой он жил раньше.

Он спрыгнул с нар и протиснулся на улицу, где у большой кадушки умывались пленные, скупо и экономно поливая друг другу. Солнце только взошло, и на всем еще лежал легкий иней первых заморозков. Круглов всей грудью вдыхал бодрящий воздух и с любопытством осматривал лагерь, словно впервые увидев его. Огромная, вытянутая в длину котловина со всех сторон была окружена высоким забором из четырех рядов колючей проволоки. На углах за проволокой виднелись острокрышие сторожевые башни, а внутри по самому широкому скату котловины выстроились в ряд шесть приземистых, серых, под толевыми крышами, точь-в-точь похожих друг на друга бараков. Это были мужские бараки. Напротив, за огромной лужей, темнели четыре барака поменьше. Это были женские и детские бараки. Влево, куда уходила разбитая, залитая водой дорога, за проволокой ослепительно сверкали на солнце два красивых особняка с огромными квадратными окнами. Там помещалась комендатура и охрана лагеря. В самой середине лагеря у берега лужи приютился маленький, грязный, окутанный дымом и паром домик, откуда пленные несли к баракам дымящиеся котлы. Это, как догадался Круглов, была лагерная кухня.