Иван Сотников - Днепр могучий

— В своем боишься?

— Чего бояться? В чужом легче.

— А думаешь, легче — лучше?

— Не знаю, Танюша. Знаю, искуплю вину. Не все ли равно где.

— Нет, Леон.

— Я, Танечка, не такой уж плохой, как ты думаешь.

— И не такой уж хороший, как тебе кажется самому.

— Пусть так. Но я хочу быть лучше — вот главное. Кто хочет — тот добьется. Знаю, без строгости в партии нельзя. Наказали — за дело, значит. Учту. Я ведь машинист, Танечка. Ведешь, бывало, состав, а тебе раз — красный свет: сразу стоп, дальше нельзя, опасно! Вот и сейчас передо мной тоже красный свет зажгли. Стоп, опасно!

Таня задумалась, еще и еще пригляделась к Леону. Есть же в нем сила, есть задор, есть чистая душа, за что и полюбила его в свое время. И вот снова сидит она с человеком, который ей сделал очень больно. Уговаривает его, успокаивает, хочет сделать ему лучше. Почему так? Ведь ей казалось, он уже вытеснен из ее сердца. Встать и уйти? Пусть его мучится, и что ей до него! Но как же все-таки случилось, что он споткнулся и, упав, чуть не разбился? И не она ли вместе с ним и другими в ответе за это? Нет, ей нельзя уйти, она сильная! А может, все оттого, что она еще любит? Тогда что такое любовь? Или любовь в том и есть, что ты навек в ответе за любимого человека?

Девушка будто очнулась, когда Леон тронул ее за руку:

— Ты меня прости, Танюша, за то… прости, когда тебя несли раненую…

Таня вздрогнула и отшатнулась.

— Смотри, Леон, — тихо и взволнованно сказала она, указывая прямо перед собой. — Красный свет.

Вдали на дороге Леон увидел человека с красным фонарем, видно, регулировщика.

— Хорошо, Танечка, пусть так. Но ты знаешь, за красным дают зеленый.

— Если минует опасность, — еще тише отозвалась Таня. — А наш путь сильно разрушен тобой. Сильно, Леон.

Возразить ему было нечего.

Наутро Самохин явился к Жарову. Комбат ждал его. И то, что Самохин пришел без вызова, Жаров считал хорошим предзнаменованием: значит, душа горит и руки требуют дела. «Осунулся, однако, парень, — глядя на побледневшее лицо Самохина, подумал комбат, — значит, на пользу пошло. Поддержать его надо в трудную минуту». Но заговорил Жаров строго и официально:

— С чем пришел?

— Без дела сижу, товарищ капитан. Мука!

— Этим не удивишь, Самохин. А душой еще не день и не два переболеешь. Ничего просто не проходит. Хоть тебя и наказали крепко, но и простили многое. А теперь, чтобы перед людьми очиститься и веру в себя вернуть, тебе горы своротить нужно. А может, и родиться заново. Есть силы — начинай, нет — сразу скажи.

— Я все понял, товарищ капитан. Об одном прошу — не отсылайте никуда.

— Это почему? — приятно удивился Жаров.

— Тут споткнулся, тут и подымусь.

— Вот ты какой! — чуть смягчаясь, вглядывался в Самохина Жаров. И, чуть подумав, добавил: — К Румянцеву пойдешь? Взводом командовать?

Самохин оторопел. «Куда угодно, лишь бы не к Румянцеву. Куда угодно!» — подумал он.

Молчание Самохина комбат принял за отказ.

— Значит, командовать другом легко, а подчиняться ему трудно. Удивил. Очень удивил.

Леон продолжал молчать.

— Ну, что ж, — поднимаясь, твердо сказал Жаров. — Побудь пока в тылах, отдохни.

«Нет, только не это!» — пронеслась в голове мысль, а Самохин, решительно подняв голову, сказал:

— Хорошо. Посылайте к Румянцеву.

Приняв такое решение, Леон как-то вдруг успокоился. «Пусть к Румянцеву, — думал он. — Пусть так. Он перенесет и непереносимое».

Спустя минуту Самохин уже шагал в расположение роты. На небе грудились лохматые тучи, в лицо дул холодный упругий ветер. Самохин шел, чуть подавшись вперед, упрямо и решительно. Навстречу ветру. Навстречу новому. Навстречу испытаниям. А может быть, и своему счастью.

За лесом ротные колонны рассредоточились. Голубеющее небо было тихим и ласковым. Но на фронте нет ничего опаснее ясного неба. Особенно когда ты на марше и кругом открытая местность. Румянцев то и дело поглядывал на небо, готовый в любую секунду подать сигнал воздушной тревоги. Вдруг где-то сзади грохнул выстрел.

— Прекратить стрельбу! — гневно подал команду Румянцев, выведенный из себя чьей-то неосторожностью.

— Прекратить стрельбу! Прекратить!.. — понеслись голоса вдоль сильно растянувшейся колонны, а навстречу уже раздавалось тревожное: «Воздух, воздух!» Два «мессершмитта», снижаясь, заходили с головы колонны. И еще два резких, отчетливых выстрела прогремели в воздухе.