Иван Сотников - Днепр могучий

А бой все продолжался с прежним и даже нарастающим ожесточением. И наступающие, и обороняющиеся как бы соревновались в упорстве. Наконец цепи Румянцева и Сазонова ворвались на высотку и в ожесточенной схватке покончили с гитлеровцами.

С заседания партийной комиссии Самохина отпустили последним. Все, кого вызывали сегодня, уже разошлись и разъехались. Пошатываясь, как больной, Леон прошел к коновязи, забрал своего серого и, ведя его в поводу, устало побрел разбитой дорогой. Спешить некуда. Никто его не ждет теперь. Никому он не нужен. Впрочем, ладно: дальше фронта не загонят, и все обойдется. Только вот Яков, Яков… Друг называется. Нет, не мог Леон простить Якову тех обидных слов, которые тот высказал на парткомиссии. Доволен небось: принципиальность показал. А ты вот ходи теперь, весь облепленный ярлыками, доказывай, отбеливайся.

Эх, Яшка, Яшка!.. Ведь учились вместе, воевали бок о бок. А тут такие слова: «Зазнался», «Потерял над собой контроль». Наверное, крови жаждал, исключения добивался. Не вышло, однако. А выговор что? Пусть и строгий, а все не навечно.

Позади раздался конский топот. Леон обернулся и узнал Якова. Вот нелегкая вынесла!

Румянцев придержал коня и, соскочив на землю, пошел рядом.

— Ты чего это масти путаешь? — заговорил он добродушно. — Смотри, ведешь моего вороного, а мне оставил своего серого…

— Не до того! — буркнул Самохин.

— Переживаешь? — участливо тронул его за локоть Яков.

— Не к чему об этом, — еще больше нахмурился Леон и резко отстранил свою руку.

— Теперь не горевать надо.

— Обойдусь без советчиков. Утешитель нашелся. Не лицемерь — ведь ты же исключения добивался.

— Да ты в уме? — оторопел Яков.

— Сам слышал. Поезжай своей дорогой.

Яков перебросил повод, вскочил на коня, хлестнул его плетью.

Леон по привычке направился было в свою роту, но, вспомнив обо всем, повернул в тылы полка. Они размещались теперь в домиках того самого рокового хутора, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Войдя в первую попавшуюся хату, Леон зажег свет. На полу — свежая солома. В углу кто-то спит, укрывшись шинелью. У стены большое зеркало. Леон взглянул в него и не узнал самого себя: почернел, осунулся, даже морщинки появились. Двадцать семь лет — и морщинки! От жалости к себе заныло в груди и к горлу подкатил горячий ком.

Лег на солому, подложив под голову свернутую шинель. Прижался к ней горячей щекой. Но сон не приходил. Долго ворочался с боку на бок, тяжко вздыхал. Нет, не до сна! Самохин встал и вышел на улицу. У колодца умылся, смочил голову, сел на гладкий камень у крыльца.

Подставив лицо свежему ветру с реки, он долго смотрел вдаль, видел вспышки зенитных разрывов, прислушивался к далекому гулу канонады. На душе было тяжко и горько, и горше всего оттого, что из первых стал последним.

Сзади скрипнула дверь. Леон обернулся и почувствовал, что ему не хватает дыхания: на пороге хаты в накинутой на плечи шинели стояла Таня.

— Таня, ты? — после долгой паузы проговорил Леон и не узнал своего голоса: настолько он был сдавлен и глух.

Таня продолжала стоять молча. Леону неудержимо захотелось броситься к любимой девушке, обнять ее за хрупкие плечи, излить перед ней всю свою боль, обиду и повиниться во всем, во всем… Но Леон не отважился на это, потому что лицо Тани показалось ему холодным и отчужденным, и девушка даже чуть отпрянула назад, когда заметила порыв Самохина. Оправившись, Леон наконец обрел дар речи. Заговорил неестественно бойко.

— С поправкой тебя. И с Золотой Звездочкой. Героиня! Очень рад твоему возвращению. Посидим?

Сраженная внезапным появлением Леона, она тоже растерялась. Так и закаменела у порога, не в силах тронуться с места. Вот он, ее Леон! Какие вихри чувств связаны с этим человеком: близким и далеким, любимым и чужим одновременно. Что ни думала о нем, о встрече с ним, все исчезло, улетучилось. Лишь видела его по-прежнему желанным и дорогим, неудержимо влекущим к себе. Что должна она сделать, что сказать, как поступить? Нельзя же только молчать.

Собравшись с силами, Таня шагнула к нему и села рядом. Потянулись секунды тягостного молчания. Вдруг из груди Леона, как стон, как вздох, вырвались слова:

— Вот и опять свиделись. В горький для меня час свиделись.

А Таня продолжала молчать. Только в темноте было видно, как горят ее глаза. И блеск этих правдивых глаз был нестерпим.

Наконец она в упор взглянула на него: