Глеб Бобров - Я дрался в Новороссии![сборник]

Война проявляет людей как фотоплёнку. Пара дней войны и люди как на ладони. Чем ближе женщина с косой, тем лучше видно, кто из какого теста слеплен и какими нитками сшит. Слышу голос матери, которая вспоминает, как её Серёжа ездил сдавать кровь для попавшего в аварию друга. Невестку с внучкой свекровь ещё вначале войны на Донбассе отвезла к родственникам в Днепропетровскую область, но невестка с дитём через два дня вернулась, чтоб быть "поближе к Серёже". Он воевал и не мог уделять им время. Назначал свидания на блокпостах и она - "чтоб только на секунду увидеть" - приезжала. Спрашиваю у своей жены:

- А кем он работал?

- Юристом в какой-то фирме.

- В армии служил?

- Не знаю. Участвовал в каких-то соревнованиях по пейнтболу.

- Понятно, - говорю я и думаю, что ничего не понятно, - Почему одни идут умирать за други своя, а у других "спина болит" и внутренняя, подкупленная эгоизмом, медкомиссия не допускает их даже для рытья окопов?

Слышу голос матери, оправдывающейся перед собой и родственниками:

- Он мне сказал: "Мама, если не я, то кто?" Как я могла его удержать? Он и слушать не стал бы. Он для себя ничего не делал. Звонит мне и говорит: "Танечка (он меня Танечкой называл) привези что-нибудь от простуды. Нет, со мной всё в порядке. Ребята на блокпостах заболели". Я покупаю, везу, думаю, его увижу. А его нет. Он на выезде.

Она плачет от острого сожаления о том, что так мало его видела и столько времени упустила зря.

Я молча наливаю водку и пью, чувствуя, что прячусь за возраст, профессию и прочие отговорки трусов. Нет, умом я понимаю, что поступаю правильно. Каждый должен делать для победы то, что он лучше всего имеет. Левитан в студии нужнее, чем в окопах. Понимаю, что радовать врагов ещё одним "двухсотым" или "трёхсотым" не стоит. Но сердце говорит иное. Сердце говорит, что Кортеса никто не ставил и уже не поставит на колени, а я о себе такого сказать не могу. Ни сейчас. Ни потом. Ни я, ни Левитан.

Вдова, посветлев лицом, рассказывает свекрови о том, как она рожала, как принесли в палату Машу. Серёжа должен был положить новорожденную себе на грудь.

- Как только положил, так она сразу нашла его сосок, взяла в рот и стала сосать. У него было такое выражение лица. Я рассмеялась. Он обиделся. Я посоветовала ему дать ей мизинчик. Он дал. И они оба успокоились.

Сейчас "папа уехал" и она не знает, как сказать дочери. "Машка моя ждёт папу".

Приятные воспоминания облегчили тяжесть рухнувшей на женщин жизни, под обломками которой они пытались сейчас выжить. "Процесс консолидации воспоминаний, работа горя пошла", - подумал я. "Она должна завершиться в течение полугода. К году вдова и мать погибшего должны закончить строительство новой жизни. Обжить новую для себя реальность", - подумал я книжным, очищенным от эмоций языком. В военных сводках за 3 июля 2014 года скажут, что под Славянском погибло 4 донецких ополченца из батальона "Восток". Или: у нас было четыре двухсотых. Украинские СМИ сообщат, что силовики уничтожили в районе Славянска сорок террористов. В соцсетях сторонники Украины обрадуются и на разные голоса напишут: "Сдохли, твари колорадские! Отмороженные ватники!" Кто-то из Владивостока или Рязани напишет: "Вечная память героям Донбасса!"

Событие одно, а трактовка его прямо противоположная! Какая "единая Украина", если смерть человека и трагедия его близких на интеллектуальном и эмоциональном уровнях воспринимаются диаметрально? И этот раздел идёт вглубь истории! Разные герои! Разные праздники! Одна часть Украины захватила государственную машину и с её помощью объявила другую часть преступной. Кровью и свинцом терзает её и подчиняет Европе и США. Одна часть объявляет Россию агрессором, а вторая - молит её о спасении.

Словно слыша мои мысли, за спиной встаёт женщина и представляется Серёжиной учительницей. На вид одних лет с погибшим. "Хорошо сохранилась". Громадный ополченец Ваня и в этот раз не успевает сказать. Он третий или четвёртый раз собирается, но его, к моей досаде, опережают. "Долго, Ваня, настраиваешься. Здесь собрался народ, который не любит поговорить", - думаю я.

Нет, вру. Громадный ополченец Ваня сказал до училки. Он встал и негромким голосом скомандовал: "Нашему погибшему товарищу Кортесу троекратное "ура!" Ополченцы сидя ответили: "Ура! Ура! Ура!" Выпили, попрощались с матерью Кортеса и вдовой, которая полчаса назад ходила возле стола с ополченцами, всматривалась в их лица, искала знакомые и с нескрываемым удовольствием находила. Находила с радостью, словно любимый Серёжа рассеялся и сохранился в них. Она медленно шла за спинами ополченцев, с глазами, полными слёз, и, скользя рукой по плечам воинов, просила их выжить. Словно с их гибелью её Серёжа погибнет ещё раз. И погибнет столько раз, сколько погибнет ополченцев. Она любила боевых соратников мужа как часть её дорогого Серёжи. "Права", - сказал мне бесстрастный регистратор. "Образ Сергия воина будет жить столько, сколько будут жить те, кто воевал с ним. Кто видел его в бою. Кто лежал с ним в одних окопах. Кто прикрывал его огнём. Кому он спасал жизнь, и кто спасал жизнь ему". Она ходила, как сомнамбула, выбирала знакомые лица, и ополченцы смотрели на неё, не отрывая глаз, как загипнотизированные. Что они думали в эти минуты? Наверно, хотели, чтобы их мысли о погибшем, их горечь и сожаление о том, что всё так случилось, их воспоминания о Кортесе зажглись бы на большом экране и стали доступны всем. Лица их, как могли, отражали отношение к нему. Она ходила и жадно пила с их лиц, с их одетых в военную форму фигур уважение, любовь к её погибшему мужу, светлую память о нём. Им не надо слов. Они следующие в очереди. Этот? Или этот? Самый старый? Или самый молодой? Высокий или низкий? В голову, в сердце, в лицо? Они играют в рулетку со смертью. За чертой, которую все остальные мужчины не переступили. А многие никогда добровольно и не переступят. Это совсем другая порода мужчин. Это Воины и Герои. Их всегда мало.