Борис Бурлак - Левый фланг

— Когда, как?!

— Только что. Он уже было направился в штаб дивизии. Все радовался, что остается в Югославии инструктором у партизан… Наверное, снайпер…

— Неужели ранен тяжело?

— Да, под левую лопатку. Лежит без сознания. Отправляем в медсанбат.

— Сию же минуту! Слышите! Возьмите любой виллис у артиллеристов. Не теряйте ни минуты!..

Строев присел у телефона… Борис, Борис, как не повезло тебе, дружище. Но надо выжить, выдюжить, непременно. В грудь — это не очень страшно, если бьется сердце. Должна выручить молодость. Лишь бы ты преодолел критический барьер, а там увезут тебя в тыловой белградский госпиталь, и Неда, твоя Неделька, обязательно выходит, поставит на ноги…

— Иван Григорьевич, — тронул его за локоть командующий артиллерией дивизии, — прибыл офицер связи от штаба Пролетарского корпуса.

— Иду, — и он направился в землянку вслед за подполковником Сосновским.

Через час на НП появился генерал. У него был вид совершенно больного человека. Строев сказал ему:

— Напрасно вы не отлежались как следует.

— Нет уж, хватит, мне сегодня получше… А то скажешь потом, что воевал один, — в шутку добавил он.

Но никто не улыбнулся, и комдив перешел на свой обычный тон:

— Поезжай, Иван Григорьевич, на командный пункт, отдохни немного.. Только не очень здорово ругай там Некипелова. Старик и без того переживает, что вовремя не доложил приказ о Лебедеве.

— Переживает? Его счастье, что на войне трудно отличить злой умысел от доброго намерения.

Бойченко сдержался, чтобы не привлекать внимание офицеров к своему разговору с заместителем. «Ишь ты, — подумал он, когда уехал Строев. — Чувствует поддержку сердобольного комкора».

На следующий день, когда полки стали сосредоточиваться близ старинной крепости для переправы через Дунай, майор медицинской службы Чеканова официально сообщила в штаб, что капитан Лебедев скончался, не приходя в сознание.

Множество разных смертей видел на своем веку Строев, но гибель юноши, влюбленного в военную историю, с такой болью отозвалась в его душе, что он места себе не находил. По узким улочкам крепостного городка с утра тянулись к фронту болгарские войска: пехота, артиллерия, обозы. Русские встречались с братушками как старые знакомые и, пользуясь очередным затором на дороге, угощали друг друга табачком, сигаретами, обменивались фронтовыми сувенирами — зажигалками, авторучками, самодельными мундштуками — и пели вместе о Волге и Дунае. Строев прислушивался к ним, завидовал их солдатскому оптимизму, но как только движение возобновлялось, опять возвращался к мыслям о Борисе.

Когда Бориса хоронили сегодня на крепостном валу, где в давние времена сражались с янычарами южные славяне, Строев хотел произнести речь, однако говорить не мог и сказал лишь несколько прощальных слов. Верно, смерть до конца обнажает самые глубинные привязанности людей друг к другу. Он с волнением смотрел на солдат бондаревского полка: как много, оказывается, значил и для каждого из них Борис Лебедев. Да, чем ближе к победе, тем все горше мириться с новыми утратами. Эмоционально труднее воевать в начале войны, психологически — в конце ее. Люди уносят с собой по частям и твои собственные надежды. В этом смысле война похожа на артиллерийскую пристрелку: недолет — перелет, недолет — перелет, вокруг падают твои однополчане, ты уже взят в огневую в и л к у, а победа — вот она, вовсе близко. Но к ней еще надо прорываться сквозь чащобу разрывов. И ты идешь. И гибнут рядом с тобой последние из ветеранов. И, кажется, наступает твой черед (ведь победа сама не сделает и шага тебе навстречу). Вот оттого-то и трудно умирать в конце войны, что ты уже ясно видишь обетованный берег жизни…

Строев зашел на квартиру, полистал дневник Бориса. Он начинался короткой записью, сделанной в декабре 1942 года:

«Русская артиллерия всегда была главным противовесом любой вражеской силе. И в эту, вторую Отечественную войну, мы, потомственные пушкари, должны сбить все башни с бронированной Германии. Дух кутузовского батарейца Тушина витает над нашими огневыми рубежами».

А заканчивался дневник за сутки до гибели капитана и тоже пометками об артиллерии:

«В 1760 году русские выпустили по Берлину 1202 снаряда, весом 150 пудов. Легко себе представить, сколько мы теперь обрушим металла на Берлин, если сегодня только мои батареи, пожалуй, выпустили снарядов не меньше».

Строев спрятал клеенчатую тетрадь в полевую сумку, чтобы прочесть дорогой, и пошел на переправу.