Борис Бурлак - Левый фланг

Дунай был виден лишь до стрежня, и буксир, тянувший вереницу барж в тумане, уводил их будто в морскую даль, которой не было конца. Падал сухой снежок. Дул холодный ветер. И на душе было студено. У причала выстроились, ожидая погрузки, орудия противотанкового дивизиона, за ними растянулся до самой крепости конный обоз. Снежинки не таяли на челках и гривах лошадей, отчего они казались поседевшими.

На причале стояли генералы Шкодунович и Бойченко. Головная 52-я дивизия уже переправилась на тот берег. Теперь все знали, что корпус выведен в резерв командующего фронтом: значит, скоро, скоро он понадобится, там, на венгерском театре военных действий. Прощай, Югославия, царство партизанское… Расставание с ней переживал любой солдат, и на переправе не чувствовалось обычного в таких случаях оживления. Это заметил Строев.

Он подошел к генералам, устало поднял руку к седой папахе.

— Иван Григорьевич, приветствую тебя, дорогой! — громко сказал комкор, но тут же, мрачнея, спросил тихо: — Проводил Лебедева?.. Надо бы похоронить в Белграде, но времени у всех у нас в обрез. Жаль, очень жаль парня…

Бойченко ревниво глянул на полковника из-под кустистых нахмуренных бровей. И Шкодунович в нескольких словах рассказал о недавней встрече с маршалом Толбухиным, который лично распорядился оставить капитана Лебедева в Югославии.

— Узнает теперь, расстроится.. Добрейший человек — Федор Иванович.

Комдив промолчал, озадаченный таким оборотом дела. Но тут к причалу подошел буксир «Шибеник», и комкор заторопился на левый берег.

— Ну, товарищи, до скорой встречи в Венгрии, — сказал он на прощание.

Бессонница, бессонница.

Кто лучше знает ее цену — солдат или маршал?

Солдату всегда не спится накануне завтрашнего боя: он снова неторопливо вспоминает свою жизнь — с детских лет и до этой вот подозрительно тихой ночи, которую, не дожидаясь полного рассвета, обрубит, как сабельным ударом, первый артиллерийский залп. Но судьба рядового бойца намертво спаяна с общей судьбой фронта, и, думая о том, как он утром поднимется в атаку, солдат видит не только знакомую полоску земли перед своей траншеей, а и пытается мысленно окинуть весь огромный фронт, расходящийся от него и вправо и влево. Ему часто кажется, что именно где-то там, далеко отсюда, развернутся главные бои, а он сам ничего такого особенного не сделает, — просто встанет и пойдет вместе с другими. Свое собственное дело он привык считать второстепенным, и эту вполне естественную скромность, обусловленную самой природой военной организации, иные люди воспринимают как ограниченность солдатского видения. Нет, он смотрит широко, хотя моральные и физические силы его сосредоточены будто на малом — в границах очень узкого сектора обстрела.

Бодрствует в такую ночь, накануне наступления, и маршал. Перед его наметанным взглядом все пространство, которое зовется фронтом. В его распоряжении несколько армий, десятки дивизий, сотни тысяч солдат. Он оперирует астрономическими величинами, особенно когда ведется счет боеприпасам. И все-таки, думая о том, как же развернется крупное сражение, — успешно или с досадными заминками, — он старается яснее представить себе не только фронт в целом, но и поведение каждого солдата, без которого ничто все интеллектуальные усилия генералитета. Командующий точно знает, что успех операции зависит от бойца, он же сам лишь аккумулирует в себе коллективную волю к победе. Свое собственное дело, рисуется ему не то чтобы второстепенным, но, во всяком случае, производным от солдатского духа и умения, если, конечно, он не переоценивает своей роли на войне. А думает ли он о жизни и смерти? Да, как любой человек на фронте. Хотя маршалу не идти завтра под огонь, но и он ведь тоже когда-то начинал именно с этого, и судьба его с той поры навечно связана с судьбой солдата.

Так что не спят они поровну — солдат и маршал, — втайне надеясь друг на друга, в случае какой-нибудь неудачи утром.

Толбухину к тому же еще и нездоровилось. Старая контузия времен первой мировой войны давала о себе знать все чаще. Он вставал, грузно ходил по мадьярской горнице, снова ложился, снова вставал. Он и без карты видел, до навязчивых галлюцинаций, все поле боя, — от Будапешта, через озеро Веленце, до озера Балатон, — где скоро начнется наступление. Немцы назвали свою оборонительную полосу этак поэтически — л и н и е й М а р г а р и т ы. Сколько таких л и н и й приходилось брать штурмом раньше! Один Миусфронт чего стоит. А река Молочная. Перекоп, Днестр. И вот теперь новая л и н и я, за которой укрылось больше двадцати пехотных и танковых дивизий противника. Решение принято, все приказы отданы, 46-я и 4-я гвардейская армии сосредоточены для прорыва восточнее и западнее Веленце. Но мысль продолжает работать, заранее отыскивая те наилучшие коррективы к плану, что могут понадобиться завтра. Войска фронта должны напрямую срезать будапештскую излучину Дуная и наглухо замкнуть кольцо вокруг венгерской столицы. Оно должно быть достаточно широким, чтобы сосед — Второй Украинский фронт — мог спокойно добивать окруженную группировку немцев. Вот и опять военная судьба свела его, Толбухина, с Малиновским, как под Сталинградом. Впрочем, немцы могут попытаться взять реванш за Сталинград именно здесь, под Будапештом. Для них Дунай сейчас приобретает почти такое же значение, как Волга для нас в сорок втором году.