Поль Сидиропуло - Костры на башнях

— Кого ты боишься? Советскую власть? Линия фронта не по дням, а по часам меняется… Вон уже где!

— Сегодня уходят, а завтра — вернутся. Так уже бывало. На вершине горы град не падает.

— Завтра, моя красавица, на всем Кавказе будут немцы. Запомни. И наступит наша власть. Наша, понимаешь?! — твердо и обозленно утверждал он.

— Знакомые слова. И отец мой на что-то рассчитывал. Да так и ушел, не поняв смысла жизни. Жил и не жил. На колючке груши не растут.

— Это ты брось. — От ее слов на него повеяло холодом. — Судьба повернулась к нам солнечной стороной. — Уже одно то, что мы встретились, не потерялись в суматошном и жестоком мире, — это много. Уцелели и вот опять вместе. Такое не каждому посчастливится!

— Найди себе другую. И помоложе, и… Ты вон еще какой. А у меня нет сил… Не смогу.

— Надо же так человека запугать! — бросил он в сердцах, полагая, что она боится последствий, когда снова, как в те годы, вернутся Советы. — Ну, это все теперь позади. Выше голову, моя голубка! Кончился ненастный день. — Амирхан обнял ее за плечи, вытащил из кармана носовой платок и неуклюже стал вытирать ей слезы, заглядывая в карие глаза.

Он сознательно не торопил Саниат, понимал: женщине нужно успокоиться, свыкнуться с мыслью, что он вернулся и все будет по-прежнему, что рано или поздно они по-настоящему станут мужем и женой, и она, несомненно, воспылает к нему любовью. Женщина зреет душой много быстрее, чем умом, рассудил он. И твердо решил настоять на своем.

В первую же ночь он остался у Саниат до утра, лег с нею в постель, меньше всего думая о том, желает ли она этого, готова ли к тому…

Не так уж много осталось от прежней страстной Саниат, какой она была в те годы, еще задолго до войны, когда он, раненный, попал в госпиталь. Она не только погрузнела телом, но и очерствела душой. Вполне понятно, что отвыкла от него, остыла и все нужно начинать сначала. Однако как бы там ни было, он терпеливо сносил ее холодность, надеялся, что сможет со временем вызвать в ней былую страсть. Приходил, разумеется, и к иному выводу, что нужно мудрее, трезвее на все смотреть и не ожидать теперь возвышенной, трепетной любви. Не медовый, в конце концов, у него с Саниат месяц. Не до любовных волнений и утех, дел иных у него невпроворот; жена ли она ему, либо любовница, какая разница — переспал с ней ночь, вот и весь тут трепет.

Рано утром он встал, взял из шкатулки колье и ушел. Не все произошло так, как он хотел, на что рассчитывал, и тем не менее был доволен и мог с удовлетворением сказать: все идет неплохо. Один греческий мудрец выразился так: подумай о том, что могло быть и хуже, и будешь доволен. Да поможет всевышний и дальше! Амирхану понравилось уже то, что Саниат не растранжирила драгоценности, несмотря на то что могла бы воспользоваться ими в трудную минуту. А бывало ей не очень сладко — факт. «Молодец, хозяйка», — нахваливал он ее и чувствовал, как теплой признательностью наполняется грудь к близкой ему женщине.

…Вернулся Амирхан пораньше, не в полночь, как бывало, и не крадучись, а смело, по-хозяйски вошел.

— Ну, — сказал он, не снимая скрипучих хромовых сапог, руки его были заняты свертками, — утром здесь будут немцы. Красноармейцы поджали хвосты и дружно дали деру. Отметим такое событие.

Саниат стояла перед ним растерянная, с распущенными длинными темными волосами, поверх ночной рубашки халат из теплого плотного материала. Она знала, что он сегодня явится, однако решила лечь в постель пораньше — может быть, рассердится, рассудила она, за то, что не ждет его, открыто выказывает полнейшее пренебрежение, и прекратит приходить к ней, оставит ее. Перед этим Саниат протопила с самого утра не топленную печь, согрелась горячим чаем. Стук в окно, который она узнавала безошибочно, застал ее врасплох.

— На, принимай продукты.

Он скинул плащ, затем пиджак, закатал рукава коричневой рубашки по локоть и стал потрошить над столом свертки, освобождая от оберток колбасу, сыр, доставая небольшие баночки иностранных консервов и другие продукты. В одном из свертков была толстая бутылка с красивой этикеткой.

Саниат покосилась на бутылку — вот взять и напиться, пропади все пропадом! Может быть, легче станет на душе. Амирхан перехватил ее взгляд.

— Итальянский коньяк. — Он приподнял бутылку и повернул к Саниат броской этикеткой. — И ты сегодня выпей. Это то, что надо, а не какая-то вонючая арака.

А в прошлый вечер он пил араку и нахваливал. Говорил, что хороший, чистый перегон и пьется, мол, легко. А она смотрела на него и думала: прошла бы поскорей ночь. Чутко, пугливо спала она все эти ночи, когда он бывал у нее; ей чудилось, что вот-вот ворвутся в дом соседи, стащат ее с кровати и поведут по улицам нагишом, сопровождая дикое шествие страшными обвинениями. Такое однажды даже приснилось, что она вскрикнула спросонья.