Анатолий Санжаровский - Кавказушка

Вано торопливо выставляет новый:

– Бог даже пальцев на руке не уравнял! А ты…

С усталым укором покосилась мать:

– Солнце, Бог… Что ты, мудрец, тут собрал?.. Слезь на землю. Этих раненых орлов, – повела бровями к санбату, – уравняла беда. И как плохо… Не смогла я поровну поделить так, чтоб по каплюшке хоть, да достанься всем. Ка-ак плохо… А тебе даже напоказ не осталось ни крошки. Тоже плохо… Прости, сынок… Не хватило совести припрятать… Оно вон в жизни как… И маленькая свинья для себя хрюкает, и большая для себя…

Вано осудительно поджал губы.

– Так то, мама, свиньи. А мы – люди. Разницу улавливаешь?

– Что её ловить… Всё равно плохо, что я сижу перед тобой без самого бедного гостинца домашнего…

– Не бери так близко к сердцу. И знай, ел я домашние гостинцы, когда в Геленджике в госпитале лежал. Из-под Махарадзе приезжала к товарищу по койке невеста.

Восторг разлился по лицу матери.

– Правда, сынок?

– Ну!

Помолчав, Вано добавил задумчиво:

– Им, в санбате, твои гостинцы нужней, чем мне… У раненого гостинцу особая цена. Рад ты не гостинцу как таковому, а рад тому, что за ним, – состраданию, доброте людей, желающих тебе скорого выздоровления. А здоровому всякая пища – домашний гостинчик. Как считает генерал-повар Заваров, здоровому всё полезно, что в рот полезло. Ну, побыл я у Заварова, навозил воды – на скромненький потоп хватит! – он и угости от души меня жеребцовским пловом. Так Заваров величает овсяную кашу. И я впросыть до утра. Как жеребец, готов ржать и рыть копытом землю!

В колодишко из ладоней Вано тихонько заржал молодым жеребчиком.

Стал бить-рыть землю ногой.

Это так рассмешило Жению, что она не могла даже остановиться, когда из операционной вышла бледная Нина, эта, по мнению Жении, строгая девушка.

Нездешне, отринуто смотрела девушка на смеявшуюся женщину и молчала.

Откуда-то из-за санбата вывернулся один из тех солдат, что приносили раненого, подбежал к Нине. С чрезвычайной бережностью взял у неё что-то и с чрезвычайной осторожностью, потихоньку засеменил к овражку, держа этот и непонятный и невидимый предмет на несколько вытянутых вперёд руках.

– Чито она понэсла? – спросил у Нины Вано, указывая на удаляющегося солдата.

– Мину. Всего-навсего неразорвавшуюся. Извлекли из раненого.

– Вах-вах-вах! – смято зацокал языком Вано.

Мать спросила у сына, что ему такое страшное сказала девушка.

Вано перевёл Нинины слова.

– Боже праведный! – забеспокоилась Жения. – Тут не знаешь, где помрёшь. Через немецкую территорию прожгла – живая. А стою с родным сыном возле своих врачей – и могу погибнуть! Это справедливо?

Вано познакомил Нину с матерью, сказал, что мать определена Морозовым к Нине на постой. Всего на одну ночь.

– А хоть на пять, – слабо улыбнулась Нина. – В землянке места хватит.

Всю ночь просидели у землянки Жения и Вано.

Вспоминали дом, отца, Тамару…

И только на первом свету разошлись.

На сдвинутые пустые чемоданы намахнула Жения сынову шинелишку, пихнула под щёку ладошки и – провалилась в сон.

Впервые за трое суток вошла Нина в свою землянку. Не раздеваясь, упала на постель. Как упала, тут и уснула, лишь калачиком успела слиться.

И приснился Нине сон.

Будто приехала она в отпуск по ранению в своё Погожево.

От самой станции до дома всё бегом, всё бегом. Никак не могла вбиться в спокойный шаг и счастливая такая была.

"Как хорошо, что меня ранило. А то без ранения в кои веки повидала б своего Ваняточку… сы́ночку?.."

Вот и своя избушка-курюшка.

Вот и порожек со щербинкой…

Дверь бросила открытой наотмашку, влетает – никого! За сарайки, на огород – никого! Куда ж все свои подевались?

Сиротой смотрит Нина во все стороны.

Огород унылый, растерзанный. Там горкой сухие будылья, там блюдца настоялой дождевой воды, там допревает бок ведёрной тыквы…

А денёк над землёй пронзительно ясный. Пускай и осень, а тепло. В небе чисто, как будто выстирано и подсинено…

"Где же все наши?" – в тоске ищуще озирается Нина.

Откуда-то издалёшки, от погоста, сочится глухой, точно из-под земли, голос.

По пустынной уличке правится Нина на голос, добегает до погоста. Кругом народу черным-черно. Слышит: какая-то горевая старуха причитает-убивается: