Исай Кузнецов - Жили-были на войне

Мысль эта возникла в связи с забавным эпизодом из его детства.

Двадцатые годы, двадцать шестой – двадцать седьмой… Где-то на юге, кажется в Сочи, Миша живет с матерью в санатории, рядом с дачей Сталина. Однажды за тем, как он резвился в море, наблюдал Сталин с “сопровождающими его лицами”. Когда Миша вышел из воды, Сталин сказал ему, что он хорошо плавает. Миша похвастался, что может переплыть Кубань – он жил с матерью в Краснодаре. Сталин повел его к себе на дачу, расспрашивал о родителях. Он знал и его мать, “Рыжую Клару”, и отца, в свое время помогавшего ему бежать из ссылки в Туруханске. Он вручил ему пакет с фруктами и виноградом и попросил передать матери привет.

Миша поблагодарил и собрался уходить.

Провожавший его охранник спросил:

– А ты знаешь, с кем ты разговаривал?

– Нет, – простодушно ответил Миша.

– Это же Сталин! Иосиф Виссарионович Сталин!

Так что мысль о Сталине имела некоторый смысл. Однако мудрый Давид Самойлов обращаться к “отцу народов” отсоветовал:

– Не надо. Может быть еще хуже.

В конце концов Миша решился отправиться на Лубянку. Его приняли весьма вежливо. Слова о том, что своего дядю он мог видеть только в двухлетнем возрасте и никогда с ним не встречался, были выслушаны “с пониманием”. Ему сказали, что у них нет никаких к нему претензий, но он обращается не по адресу – ведь не они его уволили. Разговаривать надо не с ними.

– Вот так, ребята, – говорил Зяма Гердт. – Напрасно ты поперся на Лубянку!

Да, напрасно. Но за этим его поступком стоял подлинный страх, чисто советский страх, хорошо знакомый моему поколению.

Однако постепенно он выходил из этого состояния. В значительной степени помогали ему в этом друзья на радио, в первую очередь Вика Мальт, тоже вскоре вслед за Мишей уволенная Лапиным, и будущая жена Миши Лена Махлах. Им удалось организовать группу авторов, под чьими именами шли его передачи. Среди них Вадим Коростылев, Олег Писаржевский и Николай Александро́вич, работавший на радио режиссером.

Кстати, именно для Александровича, с которым Миша вместе служил в Иране, он еще в сорок седьмом году, когда тот играл в пьесе Малюгина “Старые друзья”, сочинил песню – знаменитый “Глобус”.

У этой песни, исполнявшейся на мотив шуточной песенки Михаила Светлова, поразительная судьба: она стала одной из самых любимых песен туристов, и не только туристов. Я слышал ее и на Клухорском перевале, и в Сванетии, и на Эльбрусе, и в Сибири, на Енисее. Для туристов она стала настолько своей, что неизвестные авторы присочиняли к ней десятки новых куплетов, а имя настоящего автора знают далеко не все, кто ее пел, да и сейчас поет.

Передачи Львовского, подписанные другими, давали ему средства к существованию и отвлекали от мрачных мыслей и предчувствий.

К этому времени в его жизни произошло серьезное событие – он разошелся со своей первой женой и стал мужем Лены Махлах. Все ее звали Лялей. Брак этот был на редкость удачным. Прекрасный редактор, она стала его верным помощником и другом, сумела создать ему самые благоприятные условия для его жизни и творчества. Он стал спокойней, уравновешенней, к нему вернулись его юмор и живость восприятия.

В начале пятидесятых Миша с Вадимом Коростылевым написали пьесу “Димка-невидимка”. Пьесу поставили в Центральном детском театре. Это был дебют не только самих драматургов, но и первая режиссерская работа Олега Ефремова, будущего создателя “Современника”. Пьеса имела успех и шла многие годы.

Так поэт Львовский стал драматургом.

В предвоенное время их было шестеро – молодых, еще не слишком известных поэтов. Именно шестерых называет Самойлов в своих “Памятных записках”: Бориса Слуцкого, Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Сергея Наровчатова, Михаила Львовского и себя – Давида Самойлова, в главе, которая называется “Кульчицкий и пятеро”.

На первом своем сборнике “Память”, подаренном Мише, Борис Слуцкий написал: “Михаилу Львовскому – одной шестой той компании, которая несколько изменила ход развития советской поэзии. От другой одной шестой, на память об остальных четырех”.

Михаил Кульчицкий и Павел Коган погибли.

Слуцкий и Самойлов заняли свое место в русской поэзии, место достаточно высокое.

Наровчатов, побывав на высотах литературно-чиновничьего олимпа, больше известен как функционер, чем как поэт.